конституции Финляндии. Но Армфельту, видимо, хотелось добиться такого же влиятельного положения относительно государя, какое занимал Сперанский (ненавистный ему еще и потому, что он считался сторонником во внешних сношениях союза с Наполеоном), а для этого нужно было удалить талантливого государственного секретаря.
В своей французской оправдательной записке Сперанский говорит: «Два лица, уже пользовавшиеся доверием императора, предложили Сперанскому посвятить их в свои виды и учредить секретный и анонимный комитет, который управлял бы всеми делами, между тем как совет и сенат явились бы простыми исполнителями. Сперанский с полною прямотой отверг это предложение, но был настолько неловок, что не сообщил об этом императору. Это была капитальная ошибка. Как человек кабинетный, он не сумел в этом случае распутать все тонкие нити уже составленного заговора. Он не понял, что такого рода сообщение не могло быть оставлено без последствий. Нужно было или покориться, или бороться. Сперанский не сделал ни того, ни другого и скоро был опрокинут».
Мария Федоровна (с портр., принадл. принц. Саксен-Люксембургской)
Впоследствии он рассказывал А. В. Воейкову, что это произошло в конце октября 1811 г. и что упросил его принять Балашова и Армфельта Магницкий, один из его подчиненных по службе в Государственном Совете, статс-секретарь по департаменту законов, дружески принятый у него в доме. По показанию Лубяновского со слов Сперанского, он отвечал на предложение Балашова: «Упаси, Боже, вы не знаете государя, он увидит тут прикосновение к своим правам, и нам всем может быть худо». Магницкий, которому он рассказал об этом разговоре, советовал немедленно довести о нем до сведения государя, но Сперанский полагал, что это было бы «подлой интригой с его стороны». В декабре 1811 г., не доверяя и Балашову, император Александр призвал к себе одного из его подчиненных, де-Санглена, рекомендованного ему Армфельтом, выразил желание, чтобы он познакомился со Сперанским, а когда тот заметил, что это не легко, сказал ему, что ранее дал такое поручение Балашову и имеет уже от него донесение. Балашов выставил предлогом своего посещения желание посоветоваться, нельзя ли расширить ведомство Министерства Полиции, на что Сперанский ответил: «разве со временем можно будет сделать это», и будто бы прибавил: «вы знаете мнительный характер императора. Tout ce qu'il fait, il le fait a demi. Il est trop faible pour regir et trop fort pour etre regi». (Все, что он ни делает, он делает наполовину. Он слишком слаб, чтобы управлять, и слишком силен, чтобы быть управляемым). Возможно, что Балашов просто выдумал слова, приписанные им Сперанскому (как выдумали его агенты разговоры, будто бы происходившие в гостиной Кочубея); возможно, что они были сказаны и так, как Сперанский сообщил их Лубяновскому. Впрочем, не будучи ловким царедворцем, Сперанский не отличался необходимой в его положении осторожностью. Для раздражения же против государя у него было не мало оснований вследствие крайней нерешительности императора Александра в осуществлении одобренного им плана преобразований[137]. Государь продолжал с большой благосклонностью обращаться со Сперанским, оставлял его после доклада в своем кабинете, долго разговаривал с ним о вещах посторонних, ожидая от него сообщения о разговоре с ним Балашова и Армфельта, который министр полиции передал в совершенно извращенном виде, приписав инициативу плана об учреждении триумвирата Сперанскому. Давно, впрочем, было высказано еще такое предположение относительно этого свидания: М. П. Погодин, основываясь на сообщениях Санглена, обратил внимание на то, что едва ли такие опытные интриганы, как Балашов и Армфельт, решились бы явиться с столь рискованным предложением к Сперанскому. Как могли они быть уверены, что он их не выдаст? Поэтому Погодин задавался вопросом, не были ли они, так сказать, «застрахованы», т. е. не делали ли они этого предложения с ведома государя, чтобы испытать Сперанского. Но это предположение опровергается словами имп. Александра, сказанными де-Санглену, что Сперанскому незачем было вступать в связь с министром полиции (см. ниже).
Пр. Евгений Вюртембергский (С.-Обена)
Балашов после своего доноса государю на Сперанского хотел, чтобы Санглен с ним познакомился, и когда тот уклонился, дал это поручение своему племяннику Бологовскому, который был дружен с Магницким. Государю донесли, что Бологовский ездит от Балашова к Магницкому, а от того — к Сперанскому; так как Бологовский был в числе заговорщиков 1801 г., а Александру I сообщили, что он воскликнул пред убийством Павла «voila le tyran», то ему будто бы показалось подозрительными сношения между Сперанским, Магницким, Балашовым и Бологовским, который «способен на все». Но если верить де- Санглену, государь сказал ему: «Нужно употребить Бологовского, чтобы их всех уничтожить». Бологовский уговорил Магницкого содействовать сближению Балашова со Сперанским, и есть известие, будто бы Сперанский согласился даже поехать к Балашову; но затем передумал и послал записку, что не может быть у него, а Магницкий переслал ее министру полиции, у которого в руках таким образом очутилось доказательство, что Сперанский готов был с ним сблизиться.
Между тем продолжали поступать доносы на Сперанского. В начале 1812 г. шведский наследный принц Бернадот сообщил, что будто бы «священная особа императора находится в опасности» и что Наполеон готов с помощью крупного подкупа опять укрепить свое влияние в России. Как на главу заговора в Петербурге, указывали на Сперанского и его доверенного Магницкого. Армфельт распускал явную клевету на Сперанского, будто бы тот сказал ему: «было бы потерей капитала тратить время и силы на голову императора»[138]. В дело годились все средства: не даром Армфельт сказал де-Санглену: «Знаете, что Сперанский, виновен ли он или нет, должен быть принесен в жертву: это необходимо для того, чтобы привязать народ к главе государства, и ради войны, которая должна быть национальной»[139].
Балашов уверял имп. Александра, что Сперанский состоит «регентом у иллюминатов». Армфельт тоже распространял вести, что Сперанский участвует в их ложе. О сношениях Сперанского с ними доносил государю и Ростопчин[140]. Он же сообщил о связях Сперанского с мартинистами и иллюминатами Екатерине Павловне. В «Записке о мартинистах», представленной ей в 1811 году, он говорит, что «они все более или менее преданы Сперанскому, который, не придерживаясь в душе никакой секты, а может быть, и никакой религии (?), пользуется их услугами для направления дел и держит их в зависимости от себя». Ростопчин обвинял мирных масонов-мартинистов в том, будто бы «они поставили себе целью произвести революцию, чтоб играть в ней видную роль», и уверял, что Наполеон «покровительствует им и когда-нибудь найдет сильную опору в этом обществе». Екатерина Павловна, вероятно, переслала эту записку императору Александру, так как 18 декабря 1811 г. он писал ей: «Ради Бога никогда по почте, если есть что-либо важное в ваших письмах, особенно ни одного слова о мартинистах». В числе слухов, передаваемых французским послом Лористоном после падения Сперанского, был и такой, что он глава секты иллюминатов и под предлогом преобразований хотел взволновать всю империю[141].
Ростопчин вообще был одним из главных врагов Сперанского. Государь однажды сказал Санглену: «Из донесения гр. Ростопчина о толках московских я вижу, что там ненавидят Сперанского, полагают, что он в учреждениях министерств и Совета хитро подкопался под самодержавие… Здесь, в Петербурге, он пользуется общей ненавистью и везде в народе проявляется желание ниспровергнуть его учреждение. Следовательно, учреждение министерств есть ошибка[142]. Кажется, Сперанский не совсем понял Лагарпа». И государь дал де-Санглену рукопись Лагарпа для сравнения с учреждением министерств[143]. Император Александр, если верить де-Санглену, стал раскаиваться и в других своих государственных преобразованиях: «Сперанский, — будто бы сказал он, — вовлек меня в глупость. Зачем я согласился на Государственный Совет и на титул государственного секретаря? Я как будто отделил себя от государства. Это глупо. И в плане Лагарповом того не было». Быть может, в связи с этим Сперанский в пермском письме доказывает неосновательность обвинения его в том, что преобразованием Государственного Совета он желал ограничить самодержавие.
В числе трех основных обвинений, выдвинутых против Сперанского государем в последнее свидание с ним, было: 1) что «финансовыми делами» он «старался расстроить государство», и 2) «привести
