относиться только как к врагу отечества, обычаев и установленной морали, как к существу презренному и ничтожному. Но и князь Андрей, как другие великосветские посетители салона Анны Павловны, признает необходимость войны с Наполеоном, раз война кем-то начата. Пьер, по наивности своей, думает, что без войны можно обойтись. «Ежели б это была война за свободу, я бы понял, я бы первый поступил в военную службу; но помогать Англии и Австрии против величайшего человека в мире — это нехорошо». Князь Андрей только пожал плечами на детские речи Пьера… «Ежели бы все воевали только по своим убеждениям, войны бы не было», сказал он. «Это-то и было бы прекрасно», сказал Пьер. Князь Андрей усмехнулся. «Очень может быть, что это было бы прекрасно, но этого никогда не будет». — «Ну, для чего вы идете на войну?» спросил Пьер. «Для чего? — Я не знаю. Так надо. Кроме того, я иду… — Он остановился. — Я иду потому, что эта жизнь, которую я веду здесь, эта жизнь — не по мне!»
Наполеон на Бородинских высотах. (Верещагина).
Князь Андрей идет на войну против Наполеона, признавая величие последнего почти в той же мере, как Пьер, и не пытаясь критически отнестись к распоряжениям тех, кто вмешался в войны с «величайшим человеком мира». Это отношение заранее обеспечивает если не победу, то стойкость в поражениях. Распоряжения начальства могут быть неумелы, разные диспозиции ненужны и нелепы, мы можем проявить невежество или неспособность, — но в обществе несомневающемся, неколеблющемся, согласном и объединенном отсутствием критического отношения к существующему, есть одна черта, служащая залогом победы, это — уверенность в необходимости предпринятой войны. Возможно поражение, не исключен и совершенный разгром армии, неизбежны в будущем «уроки» войны для наиболее чутких и подготовленных к критике натур, но большинство общества еще долго будет жить уверенностью, что раз война начата тем, кто так высоко стоит в общественном уважении и любви, значит она неизбежна.
Гр. Е. В. Литта. (Пис. Виже-Лебрен).
В этом общественном согласии залог длительной силы для борьбы с противником, залог бодрого отношения к большим поражениям и постоянного обновления сил в маленьких победах. Вы знакомитесь у Толстого со многими сражениями, оканчивавшимися печально для нас, но, как-то странно, рассматриваемые в общественном отражении они производят впечатление не поражения, а победы. Моральное значение для общества даже знаменитой Аустерлицкой битвы далеко не так ужасно, как можно было бы предполагать. Князь Андрей может говорить: после Аустерлицы «я дал себе слово, что служить в действующей русской армии я не буду… Ежели бы Бонапарте стоял тут, у Смоленска, угрожая Лысым Горам, и тогда бы я не стал служить в русской армии». Но князь Андрей видит то, чего не замечают другие; да и слова его — только слова: раньше, чем Бонапарт стоял у Смоленска и угрожал Лысым Горам, он опять вступил в армию, не смотря на вполне определившееся уже отрицательное отношение к войне. Для остальных членов общества даже кампания с Аустерлицкой битвой кажется спустя некоторое время не поражением, а победой. «Были найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были: измены австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пржебышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости… Со всех сторон слышны были новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил пять французов, тот один заряжал пять пушек». «Повторялись слова Ростопчина про то, что французских солдат надо возбуждать к сражениям высокопарными фразами, что с немцами надо логически рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем идти вперед, но что русских солдат надо только удерживать и просить потише!..» И Москва, забывшая о поражении, чествует обедом Багратиона, поднося ему стихи, в которых утверждает: «Да счастливый Наполеон, познав чрез опыты, каков Багратион, не смеет утруждать Алкидов русских боле»… И певчие поют кантату: «Тщетны Россам все препоны, храбрость есть побед залог; есть у нас Багратионы, будут все враги у ног».
Кн. Б. Н. Юсупов.
В этом наивном прославлении русской мощи, следующим сейчас же за поражением, нет и следа того напускного и намеренного шовинизма, который употребляется, как орудие борьбы с внутренними врагами для доказательства неправоты последних. В первые годы третьей французской республики, Седан объяснялся бонапартистами тоже, как демонстрация французской мощи; но длинной речи краткий смысл заключался не в действительном признании заслуг французского оружия, а в стремлении обезоружить политических противников, имевших все основания для того, чтобы пользоваться седанским поражением, как доказательством негодности режима Второй империи. Здесь нет ничего подобного. И граф Илья Андреевич Ростов, распоряжавшийся обедом в честь Багратиона, не думает о поражениях, забыл о неуспехе и искренно волнуется торжеством во славу русского героизма, — до такой степени волнуется, что, когда провозглашают тост «за здоровье учредителя обеда графа Ильи Андреевича», он «вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно расплакался».
Вечер Бородина. Генерала Коленкура, убитого при взятии Большого редута, переносят его солдаты. (А. Ля-Роз).
Искренность и отсутствие подозрительности к соседу (подозрительности политической) характеризуют отношения этих людей. Когда Николай Ростов в пылу спора, чем-то огорченный и взволнованный, кричит: «Не нам судить… А то коль бы мы стали обо всем судить да рассуждать, так этак ничего святого не останется», — он не упрекает противников в том, что они «рассуждают» и тем обнаруживают свое свободомыслие; он знает, что и без того никто не рассуждает и свободомыслием не занимается. И близкие ему, Борис Друбецкой и Берг, думающие только о выгодах, повышениях, карьере, не находят необходимости при выборе средств для повышения указывать на разрушительный образ действий или мышления соседа. Берг бегает со шпагой в левой руке и каждому встречному заявляет, что он, раненый, остался во строю и только переложил оружие из поврежденной руки в другую. Он правильно рассчитывает, что этого утверждения достаточно для некоторого, нужного ему успеха. В другое время он прибавлял бы к этому средству указание на свой патриотизм и, может быть, даже уверение, что кое-кто из его соседей говорит разрушительные речи. Борис Друбецкой, выдержанный и внешне — корректный молодой человек, умно и тактично делает свою карьеру, сторонясь от прежних друзей, когда своими армейскими манерами они могут компрометировать его в глазах вылощенных и чопорных представителей круга, в котором он может успеть. Но в нем нет и помина того Бориса Друбецкого, который в другое время с серьезно-грустным видом говорил бы о безнравственности и политической неблагонадежности современного поколения и необходимости строгих мер. Лишь эта грустная серьезность озабоченного государственными соображениями человека создала бы ему в другое время репутацию истинно-полезного чиновника и подняла бы его высоко на иерархической лестнице. И князь Василий в другие времена имел бы таинственную физиономию государственного мужа, вся мудрость которого заключается в умении говорить о тревожном времени и о необходимости успокоения; на этом постоянном упоминании о тревожном моменте и беспокойстве в умах он строил бы свое благополучие и удерживал бы свое положение. Все это будет, все это явится, но пока нет поводов для заподозревания кого бы то ни было в разрушительных умыслах. Даже наиболее склонные к самостоятельной работе и критике умы, будущие декабристы, Пьер и подобные ему, не испытывают неудобств от своих исканий и хождения около «идей».
Гр. М. Д. Гурьева.
И это так очевидно, так неизбежно вытекает из всего общественного настроения и внутреннего мира, что когда обстоятельства принуждают, во что бы то ни стало найти внутреннего врага, — его найти необычайно трудно. Во всех печальных обстоятельствах общественной, семейной и личной жизни, несчастие становится легче переносимо, когда есть возможность указать его виновника. Кого винить в несчастиях войны, в тех тяжелых испытаниях, которые связаны с вторжением неприятеля в страну? Правительство? Об этом говорят вскользь, как после Аустерлицкого поражения. Тайную «смуту», врагов внутренних, «крамолу», изменников? Где они? Мысль о необходимости экскурсий в эту область является
