слезы, как жемчуга, катятся.
— Ничего, ничего, Дунюшка. Так ли мой Тиша ковать учился, так ли лес рубил, так ли хомут зарабатывал… Пряди!
День прядет, два прядет. На третий день нитка получаться стала.
— Гляди, тетенька. Теперь привяжу.
А вдова посмотрела на гвоздь, ухмыльнулась чему-то да и говорит:
— Такой ниткой не привяжешь. Из такой нитки только мешковину ткать. Доходи до дела.
— А когда я, тетенька, до дела дойду?
— А тогда дойдешь, как веретешечко золотеть начнет.
Принялась Дуня опять за работу. Моток за мотком прядет, а веретешко как было, так и есть. За окном уж морозы трещат, метели метут, а веретешко не золотеет.
Испряла Дуня всю куделю и залилась слезами.
Вдова к ней:
— Не горюй, милая дочь. Веретешечко-то, видно, не лучше гвоздя. Мало, значит, ему одних ниток. Холста требует. Давай ткать.
— Что ты, тетенька! Нитки изоткем, чем тогда я Тишу к себе привяжу.
А вдова ей в ответ:
— Нитка в мотке — нитка, а в холсте — сила.
К весне Дуня изоткала все нитки. Много холста получилось. Только не знает Дуня, как с холстом быть.
— Рубаху, Дунюшка, надо из холста сшить. Как наденет рубаху, так и твой.
Принялась Дуня за новое ремесло. Где вдова ей подскажет, где сама догадается.
На славу рубаха сшилась, только глаз остановить не на чем: холст и холст. Не стала тут Дуня совет с вдовой держать — сама придумала, как рубаху изукрасить. Накупила шелку-бисеру, серебра-золота — и ну рубаху расшивать-вышивать.
Не руки, не разум, а сама любовь по рукавам, по вороту жаркий узор выводила. Маком цветет он. Золотом светит. Серебром отсвечивает. Бисером горит.
Глянула вдова на рубаху и чуть языка не лишилась. Глаза ломит узор, сердце щемит.
«Непременно веретешко позолотеть должно!»
Схватила она веретешко да тайно к кузнецу прибежала:
— Сказывай, разлюбезный мой сват, черномазый ты мой мошенник, чем гвоздь золотил?
— А тебе зачем?
— Веретешко позолотить надо.
— Аль и моя до дела дошла?
— Да приди погляди, какой узор она вышила! Царевича ослепить можно.
Кузнец открыл сундук, вынул снадобье и давай золотить веретено.
— Да ты не жалей позолоты, хитрец. От конца до конца золоти. Стоит она того, — говорит вдова и кузнеца торопит: охота скорее Дуню порадовать.
Позолотили веретешко, и оба, как молоденькие, вприпрыжку да вскачь рубаху глядеть побежали.
Прибежали ко вдовьему дому, глядят, ворота полые, во дворе Тишин конь стоит. Вошли в избу, а в избе Тихон в новой рубахе красуется и с Дуни глаз не сводит.
Тут вытянул кузнец из стены золотой гвоздь, вынула из рукава вдова золотое веретено да и обручили ими жениха с невестой.
Народищу, дружков-товарищей — полон двор. Все сбежались. Всем любо Тихоново счастье видеть… Потому что он никого золотыми гвоздями не обошел и кузнецову хитрую позолоту трудовой правдой повернул. Для всех. Для каждого. Ни от кого не скрыл. Приходи и бери! Вбивай свой золотой гвоздь, если руки есть…
И. ЕРМАКОВ
Кузнецы
Веселое заведение — кузница! Веселое и до зарезу необходимое. Поищи-ка такую деревню, где не дымила бы, не искрила бы она, кузница, малая индустрия державы, крохотные Уралы, разбросанные на тысячи километров окрест по колхозно-совхозной земле?!
Был бы металл да уголек, нашлась бы бычья кожа для меха да звонкая наковальня — железная лечебница будет. Без нее сироты… Без нее захромает конь, рассыплется телега, изоржавеет плуг, без нее сам «дядюшка» трактор пардону запросит. Трудно перечислить все беды-злосчастья, угрожающие деревне, не стой там на отшибе прокопченная амбарушка, созывающая к себе бойким заутренним звоном народ честной.
Пронзительно голосит забияка-молоток, басит пудовая матушка-кувалда, взбивает прострельную искорку горн, кряхтит и плющится жаркая поковка, а посреди этого огненного бой-дела — Он, Мастер, Умелец, Работяга-кузнец, чей инструмент-молот пролег с угла на угол по державному гербу Родины.
Слышал я про один иноземный обычай, по которому путь героя усыпается лепестками роз. Познакомившись с кузнецом Кузурманычем, я задумался: не драгоценнее ли и не щедрее ли наш советский обычай, при котором путь — нет, не героя — просто честного мастеровитого человека украшают добрые и мастеровитые же слова. Розы вянут, доброе слово из неподкупных уст народа-труженика не исцветает. Это о нем, о Кузурманыче, записал я неофициальные живые речения, почти в пословицы скованные, сиюминутную молвь:
«Конь сам ему копыто протягивает».
«Седьмой разряд… Ежа без чертежа может…»
«К святому дню кулич откует».
Вот так в словесности… Густо, щедро, с «наваром», «присадисто»! Тоже — ежа без чертежа… А послушайте, как говорит о своем мастерстве Кузурманыч. Скромно. Скупо. И тоже «наваристо»:
— У кузнеца рука легка — была бы шея крепка…
— Ну и как она, шея? — спрашиваю.
— Дюжим пока, — отвечает.
Кузнец высок, жилист, крут в движениях. Немногословен и вдумчив при разговоре. Выслушивая собеседника, вздымает лохматую правую бровь. В коже лица прижились синеватые звездочки охладевшей окалины. Постоянное горячее соседство горна и раскаленных тяжелых поковок наложило на подбородок и скулы льготный круглогодичный загар. Серые, как железо в изломе, глаза. Улыбается редко, зато уж не через кривую губу. Весь твой.
Девятилетним пошел Кузурманыч к отцовскому горну, допущен был раздувать-веселить огонь. На тятьку люди смотрели почтительно и с уважением. Невелик богач — три пуда железа и в наличности, а первыми торопились картуз приподнять: Мастер идет.
Кузнец и кузнечонок любили, во страсть, голубей. Идут от огня, чумазые, углем и железом от них навевает-попахивает, а пестрые, сизые, белокипенные — из-под всех застрех над кормильцами… Мелко- трепетно бьют крылышками над картузами, спешат занять местечко на плечах, на протянутый палец лепятся.
— Васька, — спросил однажды кузнец кузнечонка, — ты чуешь ли, когда тебя голубь когтем по ладошке скребнет?
— Чую, тятя.
— А я ни рожна. Кожа вся отбронела.
Вскоре «отбронела» кожа и у Василия. Полюбилось, взгордило тятькино крутоплечее мастерство. На всю жизнь унаследовал.
