Он побывал в котельных и турбинных отделениях, заглянул в пост гирокомпаса, в маленькую каюту, где, охраняя нежнейший прибор — путеводитель корабля в море, — будет во время боя одиноко сидеть краснофлотец Шапошников, прислушиваясь к разрывам снарядов, к грохоту корабельной артиллерии, но не смея ни на секунду отлучиться, чтобы не нарушилась работа гирокомпаса.
— Ну, штурманский специалист! — сказал Снегирев. — Верти дырочку во фланелевке! Раздолбаем «Геринга» — всех отличившихся представлю к орденам. А твое отличие — следить, чтобы гирокомпас не вышел из меридиана. — Он положил руку на твердое плечо краснофлотца, заглянул в его озабоченное лицо. — Сейчас штурман ведет корабль вслепую. Знаешь,, как при этом должен гирокомпас работать? Главное — не нервничать, брат. Буду сюда заглядывать, новости рассказывать. Я тебя не забуду.
И опять дальше, по всем боевым постам, ведущим последние приготовления к бою. Рыжеголовый веснушчатый Максимов, тот самый, письмо которого читал вслух Снегирев, сердито протирал оптический прицел своего зенитного автомата над камбузной надстройкой. Старший лейтенант ухватился было за отвесную стремянку, чтобы вскарабкаться к автомату, но снял ногу со ступеньки.
— Максимов! — окликнул старший лейтенант, и командир зенитки встрепенулся, подошел к поручням надстройки.
— Вот и будет тебе что написать матери, — тепло сказал Снегирев. — О том, как встретились мы в океане с фашистским тяжелым крейсером и что произошло потом. Смотри, Максимов, чтобы письмо твое интересным получилось. На борту «Геринга» два самолета, еще, пожалуй, будут пикировать на «Громовой». Держи зенитку «на товсь». Когда победим, это будет победа всего экипажа. Следи за зениткой, Максимов.
— Есть следить за зениткой, — отозвался Максимов и с удвоенным рвением стал протирать прицел.
И вот Снегирев уже у платформы торпедного аппарата, где высокий узкоплечий Филиппов и другие торпедисты возятся вокруг еще прикрытых брезентом, еще дремлющих в длинных трубах торпед. Снегирев стал сбоку, опять поправил на голове тяжелую, неудобную каску. «Нет, — думал Снегирев, — буду в каске до конца. Если матросу пример сам не подашь, он тебе не поверит. Я должен подавать пример. Скажут: вот агитирует за каску, а сам — муха его забодай — в шапке ходит… А что же, шлем — это вещь. Сколько народу в бою от смерти спас…» И он плотнее надвинул на глаза белую сталь.
Жаркие волны захлестывали его грудь. Морской бой, трудный, неравный бой! «Постараюсь вести себя так, чтобы не уронить звания коммуниста… Никогда не падать духом… Что ж, это моя обязанность, партийный долг — поднимать у людей настроение…»
— Филиппов! — окликнул Снегирев.
Филиппов как раз приближался к нему. У платформы торпедного аппарата проходил, согнувшись под тяжелыми трубами.
— Ну, Филиппов, будем крушить фашистские посудины? Крылья аппаратов «на товсь»? Сделаем то, что вы в стихах обещали! — Филиппов покраснел от удовольствия, вытирая ветошью свои длинные пальцы. — Пришло время боя за Родину, за Сталина, за милых! — Снегирев опять говорил весело и звучно, чтобы слышали все торпедисты. — Большое вам дело придется сделать в этом бою. И за Москаленко отомстите!
— Товарищ старший лейтенант, — сказал Филиппов. — Не только за Пашу Москаленко… — Он хотел что-то прибавить, но лишь стиснул пухлый комочек ветоши. — Лица я его не могу забыть, как он лежал там навзничь на койке.
— За все рассчитаемся с врагом, матросы, — взволнованно сказал Снегирев. — Помните, сегодня наш праздник. Наконец-то настал наш праздник!
И он шел дальше, у него было мало времени, нужно каждому сказать слово перед боем, никого не отвлекая от дела.
Он остановился на самой корме, у низкого полукруглого ската, где влажно чернели тщательно осушенные, освобожденные от ледяной коросты толстые цилиндры глубинных бомб.
— Поздравляю с морским боем, друзья! — сказал Снегирев.
Возле него стояли зенитчики и минеры, комендоры кормовой пушки. И здесь, как всюду на корабле, будто зачарованные, вглядывались все в океанскую даль, в колышущийся, кружащийся снег, куда шел полным ходом эсминец, откуда уже чудились раскаты артиллерийской стрельбы.
— Через десяток минут войдем в соприкосновение с вражеским кораблем. Командир боевой части уже разъяснил задачу? Понятно, что на дальних дистанциях он нас не обнаружит, а на ближних наше дело первым открыть огонь?
— Так точно, понятно, — сказал командир орудия Филин.
— Командиры баковых орудий решили гвардейское звание добыть в этом бою «Громовому», — с веселым задором продолжал Снегирев. — Чтобы сам товарищ Сталин наш корабль похвалил! Беспокоятся, как бы вы не подкачали в смысле скорострельности. Да я им за вас поручился, друзья! Уж вы меня не подведите!
Матросы кругом заулыбались. Под низко надвинутыми шлемами суровые лица смотрели без прежнего напряжения.
— А кроме того, — Снегирев поправил каску на голове, — дали они мне большевистское слово во время боя всем быть в касках, а в бескозырках щеголять уже потом, на берегу, когда пойдем к девушкам новыми орденами хвалиться… Вы почему без каски, Синявин?
Пожилой приземистый подносчик снарядов застенчиво молчал.
— Разрешите доложить, товарищ старший лейтенант, он шлем за борт упустил, когда корабль намедни качнуло, — сказал командир орудия. — Шлем с гака сорвало, а он подхватить не успел.
Снегирев снял, протянул Синявину свою, мохнатую от облепившего ее снега, каску.
— Наденьте, Синявин. Да смотрите, не упустите снова.
— А вы, товарищ старший лейтенант? — протестующе начал Синявин.
— Приказы начальства не обсуждаются! — строго перебил Снегирев. — После боя лично мне возвратите шлем… — И снова сделал лукаво-таинственные глаза, подмигнув окружающим. — Так уж подтянитесь, орлы, дайте высшую дисциплину. Ну, а теперь по боевым постам! Еще побалакаем после боя. Будет тогда о чем рассказать!
Он шел по шкафуту обратно. Ощущение чего-то незавершенного томило его: как будто побывал везде, на решающих участках близкого боя… Откуда же это ощущение чего-то несделанного? Все в порядке, моряки не подведут, орлы, золотые ребята… И вдруг вспомнил молодого минера, тонкую, слегка подавшуюся вперед шею, большие черные, воспаленные бессонницей глаза.
Да, Афонин… минер у кнопочного замыкателя… Парнишка, который не мог спать… После выхода в море снова беседовал с ним, остался доволен его бодрым, посвежевшим видом… И все же опять томила тревога за этого матроса.
Он взглянул на часы. Во что бы то ни стало нужно повидать Афонина перед боем… Но сперва еще одно дело.
Он распахнул дверь к офицерским каютам, прошел по коридору. В кают-компании что-то белеет: доктор Апанасенко уже надел свой больничный халат, разворачивает там лазарет, стол кают-компании приготовлен для возможных операций… Все как надо.
В полураскрытую дверь каюты штурмана он увидел: мистер Гарвей, в своем верблюжьем реглане и в шапке, лежит на койке, закинув ноги за валик. Гарвей быстро прикрыл газетой стоящую рядом бутылку. Ром. Опять принес с собой на корабль немало бутылок рому. «Что ж, не мне его воспитывать, — мельком подумал Снегирев. — Пусть пьет в каюте. Только б не мешался под ногами…»
Снегирев вошел в свою каюту. Калугин сидел за столом, расстегнув полушубок, с увлечением писал. У локтя лежало несколько полузачеркнутых чернеющих размашистыми строками страниц.
Весь в волнении, в поэтическом вдохновении он глянул на Снегирева.
— Вот, Степан Степанович, написал обращение. Слово перед боем. Давайте так и назовем его: «Слово перед боем». Проза и стихи. Стихи из Маяковского, из «Песни о «Варяге»…
Снегирев просматривал странички. Потом взглянул на Калугина.
— Хорошо. Отлично! И о боевых традициях и стихи хорошие подобрали… Только знаете, не нужно из «Варяга». О «Варяге» нам говорить рано, может быть, и споем его, только не сейчас… Не будем о гибели
