— Уй эдвенс...[2] Радисты приняли сводку... Нашими войсками занят населенный пункт Ковачи... В десяти милях от моего родного поселка... Ниир май нейтив тоун...[3]
«Как он преобразился, — думал Калугин, глядя на старпома. — Он просто счастлив, ему сейчас хочется всем делать приятное. Он и с Гарвеем говорит по-английски, чтоб сделать ему приятное...»
Бубекин натирал чесноком хлебную корочку, она золотисто отливала в его коротких пальцах.
— Выпьем, товарищи, за наши победы!
— Я понимаю вашу радость, — как всегда не спеша и отчетливо выговорил Гарвей. Он взял стопку в одну руку, поднял два вытянутых пальца другой. — Знаете этот международный символ? Победа — виктори...
Он опустил пальцы, поднял стопку, его борода запрокинулась, дрогнул сизый бугор кадыка. Вестовые разносили тарелки с супом. Суп в тарелке Калугина угрожающе раскачивался, в такт крену корабля, чуть не выплеснулся на скатерть.
— Ложку в тарелку положите, товарищ капитан, — и порядок, — сказал над ухом Калугина Гаврилов. Каждый раз Калугин забывал сделать это, и каждый раз Гаврилов напоминал: тихо, но очень значительно, наклоняя к Калугину свою большую белокурую голову.
Проглатывая водку, борясь с суповой тарелкой, Калугин отвлекся от разговора. В громкоговорителе загремел вдруг металлический, самоуверенный голос, под резкий аккомпанемент рояля:
Он выпил шесть стаканов квасу,
Твердил, влюбленный, каждый раз,
Когда платил монеты в кассу:
— Какой у вас прекрасный квас!
— Вот дает дрозда, — сказал Бубекин. Он улыбнулся от неожиданности, но тотчас нахмурился, бросил быстрый взгляд на Гарвея. — Вестовой, рассыльного в радиорубку. Прекратить этот бред. Пусть поставит хорошую пластинку. Чайковского пусть дадут.
Но едва вестовой дошел до двери — голос оборвался так же внезапно, как возник.
Вокруг стола звучал разговор. Штурман Исаев говорил, не поднимая глаз от тарелки.
— Какие корабли выйдут в рейд, можно только гадать, лейтенант Лужков. Фашистских кораблей на нашем театре хватает. Линкоры «Тирпиц» и «Шарнгорст», тяжелые крейсера «Шеер», «Геринг», еще легкие крейсера и эсминцы. Вернее всего, в рейд пойдет один из тяжелых крейсеров.
— Вот тут бы нам и развернуться! — блеснул глазами Лужков. — Если позволит погода, всадить бы ему порцию торпед, не дожидаясь никаких подкреплений! А погода, как известно, сочувственно относится к большевикам. — Хитро прищурившись, доктор Апанасенко подмигнул Лужкову. — Так что тут, товарищ торпедист, вам бы и проявить ваши таланты.
— Ничего нет смешного, доктор, — рванулся к нему Лужков. — Конечно, дело командования решать вопрос, но если бы мне дали возможность выйти в атаку...
Румяное лицо Снегирева обернулось в сторону спорщиков.
— Да, кстати, лейтенант Лужков может опереться на самого Энгельса. Ну-ка, что по этому поводу скажем лейтенант Лужков?
— По моим сведениям, Степан Степанович, Энгельс не высказывался о действии торпедного оружия, — отпарировал Лужков.
— Нет, высказывался, товарищ лейтенант! — голос Снегирева стал серьезным, он начал размеренно, будто читая: — соперничество между панцырем и пушкой доводит военный корабль до степени совершенства, на которой он сделается столь же неуязвимым, сколь не годным к употреблению... Это, по- видимому, будет достигнуто усовершенствованием самодвижущихся торпед — последнего дара крупной промышленности морскому военному делу. Громаднейший броненосец побеждался бы тогда маленькой торпедой...
И после паузы добавил:
— В «Анти-Дюринге».
Вновь зашелестело в громкоговорителе, полилась широкая оркестровая музыка из «Ивана Сусанина».
— Ит'с аур грэт эпера![4] — торжественно сказал Бубекин Гарвею, внимательно слушавшему разговор. — Ит'с Глинка!
— Глинка — русская земля? — Гарвей отрывисто захохотал, вычерпывая суп из тарелки. — Между прочим, мистер Бубекин, мне кажется, что первый... эр... — как это сказать по-русски? — опус... больше подходит для пищеварения... И еще я хотел вас попросить: говорите со мной по-русски. Мне нужно... эр... тренироваться в языке, который так успешно изучаю на вашем корабле.,. Чем больше я буду знать ваш язык, тем дороже буду стоить.
— Дороже стоить? — вмешался Калугин. — Это, кажется, американское выражение, мистер Гарвей?
— Да, американское выражение. — Гарвей отдал вестовому пустую тарелку и стал разрезать жаркое. — Мы его взяли у Соединенных Штатов вместе с другими хорошими вещами, например с лимонным соком, который ежедневно выдается на наших кораблях вместо таких вот... — как это сказать по-русски? — витаминов... — небрежным щелчком он отбросил коготок чеснока от своей тарелки.
Калугин увидел, как старший офицер, наклонив голову к скатерти, старательно и монотонно водит ножом по тарелке. Видел, как напряглись челюсти Бубекина, как он старается удержать на лице прежнюю широкую улыбку. Почувствовал, как с другой стороны наклонился, словно для прыжка, старший лейтенант Снегирев.
— Да, мистер Гарвей, нам удается обходиться без американского лимонного сока, — с обычной своей веселостью сказал Снегирев. — Свое родное любим больше всего.
— А что такое родина, мистер Снегирев? — Пергаментные веки Гарвея были слегка прищурены, он благодушно откинулся на спинку кресла. — Есть хорошая русская пословица: «Рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше»... Я канадец, подданный Британской империи... Но скажу откровенно в нашем дружеском кругу: после этой злосчастной войны думаю перебраться в Соединенные Штаты... Как это говорится по-русски? Да, переменю подданство. После этих безумных походов у меня будет маленький капитал. Я смогу открыть собственный оффис... Как это называется по-русски?
— Предприятие, что ли? — отрывисто бросил Бубекин. Не поднимая глаз, он продолжал водить ножом по тарелке.
— О да, предприятие! — сказал Гарвей. Мечтательное выражение появилось на его испитом, угловатом лице. По-прежнему прищурив глаза, он смотрел куда-то вдаль сквозь слоистые дымовые кольца. — Это будет мне наградой за риск. Мне кажется, мистер Бубекин, когда наступит мир, только в Соединенных Штатах можно будет вести приятную жизнь. К сожалению, в этой злосчастной войне Англия и Россия потеряли свое положение великих держав. Посмотрите на карту... Война еще не кончилась! — звонким, негодующим голосом сказал лейтенант Лужков.
— О да, война еще не кончилась, — благодушно подтвердил Гарвей. — Вы держитесь хорошо, вы мужественные, сильные люди. Я не жалею, что сделал ставку на вашу победу. Когда наши политики предсказывали, что вы не продержитесь и двух недель, я пересек океан, нанялся в Королевский флот и сам вызвался идти в советские воды. Оказывается, я не проиграл. Оказывается, я выиграю небольшое доходное предприятие в Нью-Йорке. Но если немцы стоят на Волге и на Кавказе, вряд ли вам удастся отбросить их за Вислу.
— Не только отбросим за Вислу, но пройдем всю Германию, поднимем советский флаг над Берлином! — сказал тихо, но очень твердо и отчетливо Снегирев, во время речи Гарвея неотрывно смотревший на него, слегка наклонившись вперед.
С тем же ленивым благодушием Гарвей перевел на него свои сумрачные глаза.
— О, вы фантазер и пропагандист! Пропагандист должен быть фантазером. Но я хотел бы знать: с какого времени большевики верят в чудеса?
— Мы не верим в чудеса, — так же тихо сказал Снегирев, — наш народ верит одному человеку, который приведет нас к полной победе над врагом. Мы Сталину верим.
Последние слова Снегирев произнес с огромным чувством, и горячий блеск его карих живых глаз как
