— Одной из причин, и, пожалуй, самой главной, является тот факт, что в армии консерваторов, которую возглавлял генерал Бенхамин Эррера, была строжайшая дисциплина. В отрядах же генерала Урибе-Урибе царила анархия. Отсутствие военной дисциплины, строгой субординации и то обстоятельство, что сам генерал Урибе часто разъезжал по стране, а то и уезжал за границу, отрицательно сказывалось на боеспособности его отрядов. А Эррера не покидал свое войско, и солдаты постоянно чувствовали его присутствие.
— Либерал — liberalis — это всего-навсего желающий свободы, вольнодумец, и только, — заметил Хоми. — Габо, а из-за чего произошла дуэль твоего деда с его другом?
— Медардо Пачеко Ромеро, незаконнорожденный сын Медарды Ромеро и Николаса Пачеко, был майором, сражался под началом деда, и они были друзьями. Когда Медардо прибыл в Барранкас, мой дед помог ему устроиться. Но тут пошли разговоры, что Медарда, мать майора, спит с женатым мужчиной. Однажды, прогуливаясь с приятелями по сельской площади, мой дед услышал эти сплетни и воскликнул: «Неужели это правда?» Злые языки донесли до Медардо, что полковник Маркес во всеуслышание утверждает, будто мать Медардо прелюбодейка. Та, конечно, оскорбилась. И стала настаивать, чтобы сын потребовал удовлетворения. Мой дед был уважаемым человеком в Барранкасе и другом Медардо. Сын отказал матери. Тогда она заявила: «Надень мою юбку, а я натяну твои штаны!» Это было худшим оскорблением для мужчины, и Медардо обругал деда последними словами, а закончил так: «У тебя и во время войны был длинный язык. Кроме того, ты черное пятно в нашей либеральной партии». Дед ответил ему, стараясь быть сдержанным: «Ты закончил, Медардо? Так знай, я не курица, чтобы кудахтать где и что попало. Настоящий мужчина не станет трепать языком, как ты, и понапрасну оскорблять других». И ушел домой.
В этот момент в открытое настежь окно гостиной влетела прелестная бабочка сочикетцаль. Все невольно залюбовались огромным, причудливо разноцветным насекомым; бабочка облетела гостиную и выпорхнула в ночь.
— Ну а что было потом? — нетерпеливо спросила Мария Луиса.
— Медардо не переставал поносить деда где только мог. Дед же продолжал жить как жил. В течение полугода он выполнил все заказы на ювелирные изделия, отдал долги, продал дом с садом, передал ювелирную мастерскую своему помощнику и сообщил Медардо, чтобы тот впредь не выходил из дома без оружия, потому как «пробил час пулями решить дело чести». Девятнадцатого октября девятьсот восьмого года, в день Святой Девы Пилар, покровительницы Барранкаса, шел проливной дождь. Медардо, с зонтом в руке, пошел за село накосить мулам травы. В тихом переулке его терпеливо поджидал мой дед. Когда Медардо оказался шагах в двадцати, дед окликнул его: «Медардо, я привел в порядок все свои дела. Ты вооружен?» Медардо Пачеко бросил охапку травы, зонт, выхватил из кобуры револьвер, ответил: «Да, я вооружен!» — и стал целиться. Это были последние слова, которые он произнес в своей жизни. Две пули меткого стрелка насмерть поразили Медардо.
— Так просто. Как в кино, — заметила Кармен.
— Не так все было просто, — сказал Габриель. Все видели, что он словно отключился, что мысленно он не здесь, а на месте действия. — На выстрелы из своего дома выскочила какая-то женщина. Она вскрикнула: «Ай! Ты его убил!» На что полковник ответил: «Да! Победила пуля чести!» — и пошел сдаваться в полицию. Но прежде дед зашел домой и рассказал жене о том, что случилось. В полиции он заявил: «Я убил Медардо Пачеко Ромеро, и если он воскреснет, то я снова его убью!»
Как мы знаем, много лет спустя Хосе Аурелиано Буэндия, держа в руках смертоносную пику, скажет нечто подобное в романе «Сто лет одиночества» Пруденсио Агиляру. И потом будет тяжко страдать, ибо его везде будет преследовать призрак Пруденсио. То же самое дед писателя переживал в связи с убийством Медардо Пачеко до конца своих дней.
Когда будущему писателю исполнилось семь лет, он был. поражен до глубины души рассказом деда, который признался любимому внуку: «Ты, Габито, не знаешь, чего стоит убить человека!»
В день, когда полковник Маркес убил своего бывшего друга, жители Барранкаса приняли это как должное, считая, между прочим, что полковник Маркес в течение шести месяцев, видимо, ждал и надеялся, — вдруг произойдет нечто такое, что снимет с него обязательство отомстить. Смерть Медардо Пачеко была для многих настолько естественной, что дядя погибшего — единственный полицейский селения — дежурил у двери в камеру, чтобы другие родственники, подстрекаемые матерью убитого, не отомстили бы за Медардо. А его дед, генерал Франсиско Хавьер Ромеро, укрывал у себя в доме бабушку писателя Транкилину Игуаран и ее троих детей, в том числе и Луису Сантьягу, будущую мать Габриеля, которой тогда исполнилось три года.
Полковник Маркес пробыл всего несколько дней в тюрьме Барранкаса. Мэр селения был вынужден отправить его в тюрьму города Риоача, но и там оказалось, что жизнь полковника в опасности, поскольку родственники Медардо горели желанием отомстить. Тогда деда писателя выслали в отдаленный городок Санта-Марта, куда вскоре прибыли морским путем его жена с детьми и другие родственники. В романе «Сто лет одиночества» этот переезд изображен иначе. Хосе Аркадио Буэндия и его близкие совершают путешествие через горы и сельву.
Дед и бабушка писателя со всем своим многочисленным семейством перебрались на постоянное жительство в село Аракатаку в августе 1910 года, когда Аракатака и соседние селения Сьенага и Пуэбло-Вьехо были охвачены «банановой лихорадкой». Американская компания «Юнайтед Фрут Компани» осваивала новые земли под плантации бананов. После Первой мировой войны и до середины 1920-х в те места устремлялись, с намерением заработать денег, не только колумбийцы из других районов страны, но и боливийцы, венесуэльцы, испанцы, итальянцы, французы, греки и даже арабы. Аракатака, где прежде было около двухсот пятидесяти дворов и чуть более тысячи двухсот жителей, утроила и число дворов, и численность обитателей. Селение разделилось на три части: грязный, пыльный, дышащий зноем район, заполненный пришлыми людьми — «палой листвой», «мусором»; добротные дома местной аристократии, окруженные садами; и новая, цивилизованная зона, построенная гринго для администраторов и служащих «Юнайтед Фрут Компани» по ту сторону железной дороги. Просторные коттеджи и элегантные виллы, утопавшие в тенистых садах с цветниками и голубыми бассейнами, постоянно охранялись вооруженными американскими неграми. В романе «Сто лет одиночества» писатель назвал этот район «электрифицированным курятником».
7 сентября 1965 года Карлос Фуэнтес в здании Дворца изящных искусств делал сообщение в связи с окончанием работы над своим романом «El sueno» («Мечта»), который вышел в свет в 1967 году под названием «Cambio de piel» («Меняя кожу»). Там же был и Габриель, который не мог не принять приглашения верного друга. Заканчивая свое выступление, мексиканский писатель отдал должное своим наиболее близким друзьям, отметив, что среди других он с особым уважением относится к Габриелю Гарсия Маркесу. «С ним меня связывают не только воскресные встречи, — сказал он, — но и мое восхищение глубокими познаниями этого певца старой Аракатаки».
После выступления Альваро Мутис пригласил к себе Карлоса Фуэнтеса с Ритой Маседо, Гарсия Маркеса с Мерседес, писателей Елену Гарро, Фернандо Бенитеса, Фернандо дель Пасо, Марию Луису Элио и ее мужа Хоми Гарсия Аскота.
Поначалу разговор шел о романе «Мечта» и о выступлении Карлоса Фуэнтеса, но очень скоро Габо увлек всех историями, которые он придумывал в своем новом романе. Внимательнее других его слушала Мария Луиса Элио. В конце вечера они уединились, и Габо поведал ей в деталях весь план романа.
— Ну, что? Как тебе кажется? — спросил Гарсия Маркес, не скрывая волнения. — Многое из этого у меня было написано раньше.
— Столько всего невероятного, — с сомнением произнесла Мария Луиса. — Как это так, Габо, католический священник пьет кипящий шоколад и обладает способностью преодолевать силу притяжения? Летает. Галеон в дебрях сельвы, вдали от моря. Чашка черного кофе без сахара, со смертельной дозой яда, прошла через руки стольких людей и непременно должна была быть выпита полковником. И он не умер. Цыган Мелькиадес со своими штучками. И его вставная челюсть в конце девятнадцатого века… Это
