равно есть малодушье![82] Приходится пожалеть, что в эпоху религиозных войн, когда под пытками погибали гугеноты и мориски, — авторы «Славословий», культурные и одаренные люди вынуждены были противопоставить фанатизму инквизиторов другой фанатизм, чуждый нашему времени.
Но остается фактом: в своем сопротивлении полицейской церкви некоторые марраны имели силу отказаться от жизни.
XVI Конечно, надо «свернуть шею красноречию»[83] этих писателей. К счастью, в некоторых стихах есть и нечто другое: это подлинная тюрьма. Порожденные инквизицией, некоторые образцы этой поэзии звучат сильно (замки и засовы лязгают в октавах Авраама Кастаньо и И. Аба[84]).
За несколько десятков лет до появления «Славословий» другой враг инквизиции произнес огненные слова. Гугенот Агриппа д’Обинье сложил свои «Трагические поэмы». Казни протестантов во Франции и в Англии, в подробностях описанные Агриппой, не отличаются от казней марранов.
Наказания и муки ада, которыми поэт грозит инквизиторам, задуманы в дантовском вкусе.
Ты, Белломонт, воздвиг свой ад, жаровни жег. Твоя игра — процесс, и твой дворец — острог. Застенок — кабинет, веселия — геенны. Во мраке погребов, где извивался пленный, Любуясь пыткой, ты пред жертвой ел и пил. Из этой камеры ты шагу не ступил. День поздно рассветал, ночь рано приходила, Казалось палачу. Кончина утолила Его желание медлительно пытать. Суровая, она является как тать. И огнь к его ступне подходит в наказанье. Бесчувственный к слезам, сам чувствует страданье. Он молит об одном: чтоб огнь, жестокий змей. От ног до сердца путь закончил поскорей. Сей путь медлительней работы трибунала. И огненная смерть все члены покарала. Убийств желавший, сам неспешно умерщвлен, Сожжений жаждавший, сам медленно сожжен. За тот же грех пришел такой же час расплаты. Огнем пылал Поншэр, вождь Огненной палаты[85] . Отмщение дымит горящей головней. Изобретательно, меж сердцем и ступней, Смерть строит семь жилищ, ведет свою осаду. Окопы роет в нем, и вот предстали взгляду Куски и части ног, семь диких крепостей. Мучитель претерпел семь огненных смертей. Епископ Шателэн, под холодом почтенным Скрывал дух бешеный, в пыланьи неизменном. Без гнева он пытал огнем, зубцами пил. Он десять тысяч жертв бесстрастно умертвил. Смиренный на словах, гордец с лицом тихони Судил перед костром, жрец хладных беззаконий. Полтела у него обледенело льдом. Полтела у него обуглено костром. Суда и мщения суровые скрижали, Погрязшим в мерзости вы, наконец, предстали. Кресценций Кардинал![86]чернее всех угроз, Казалось, за тобой шел погребальный пес. Его прогнать нельзя. Его узнал ты скоро. В твоей душе, во дни Тридентского Собора[87] , Он лаял бешено. Пес, черный демон твой. Тебе неведомый, с лукавою душой, Пес возвестил тебе час казни неизбежной. И вот недуг в тебе открылся безнадежный. С тех пор не покидал тебя тот пес лихой. Недуг стал смертью, смерть — отчаянной тоской. Отзвуки Ювенала[88], Данта и библейских пророков раздаются в «Трагических поэмах» Агриппы. Они повторяются в испанских «Славословиях».
Не без однообразия, некоторые стихи звенят, как цепи. Тюрьмы, темницы, застенки, подземелья, трибуналы, пытки и казни составляют длинную вереницу мучений в дантовской панораме, которую открывает нам Агриппа. Тюрьмы, дыбы, костры появляются в испанских, португальских и латинских стихах марранов.
Так, задушенные и заживо сожженные, друзья и родственники воспеваются в славословиях, одах, панегириках и элегиях оставшимися в живых.
Заключенные в тюрьму, подвергнутые пыткам, вынужденные бежать, некоторые поэты едва не погибли сами. Новые Лазари, они выходят из гроба и возвращаются к жизни. Но в каком виде!
Не узнаю себя сам. Глядясь в мои отраженья, говорит Давид Абенатар Мэло, чудом выйдя из подземелий инквизиции.
В этом веке в Испании, как припев, раздается четверостишие из знаменитой кальдероновской драмы «Жизнь есть сон»:
