Я жил на поле Полтавской битвы

сада лежит, являя сомнений бугры, -  да! - ни один из них не пойдёт хоть за билет в новый Ноев ковчег  через ограду - столь щепетилен и подавлен мои враг.  Ножницы-уши подняли и плачут, а я                       в жизни не видел зайца и крысу в обнимку!  Я же падаю в кресло-качалку листать руководство по садоводству,  днём тепло ещё и ужи - змеями здесь их не называют -  миллионы км. проползают под солнцем, не сходя с места,  вот они на пригорке царят и, когда я их вижу, внезапно,  словно чулок ледяной мне надевают - это хвощёвое чувство.  Ух! Книгу читать, думать или вспоминать, а я выбираю - смотреть!  Сразу я забываю зайцев осадных и яблоню,  я забываю того, кого вижу.  Что это в небе трепещет леса повыше и солнца пониже?  В этом краю, где женщины до облаков и прозрачны,  зрю ли я позвонок, что напротив пупа и золотое меж них расстояние,  линию, нить, на какой раздувается жизнь на хромосомах,  как на прищепках - X, Y,... вдруг отстегнётся и по земле                                                                 волочится  краем, как пододеяльник пустой, психика чья-то - на то воля Господня.  Там образуются души и бегут в дождевиках, как стрекозах -  мальчишка-кислород и девочка-глюкоза.  ГЛАВА ВТОРАЯ. БИТВА 2.1.  Всё отзывается, хотя бы по третьему правилу Ньютона, пусть неохотно,  как Одиссей, увидавший семью свою; в землю входящая плотно,  лопата кидает пласт книзу лицом, огороднику это во благо,  череп я нахожу, у него в челюстях кляп из чужого флага.  Пётр, град его вечный и тусклый - окошко, заклеенное газетой;  гетман обеих сторон Днепра запорожского войска Мазепа;  его крестница Марфа - ведьмачка с черно-бурым румянцем на скулах;  Карл - рано лысеющий юноша, альфа-омега, Швеция, ваших загулов,  крепостной гарнизон, воеводы, солдаты обеих держав, пришедших                                                                 к позору, к победе, -  я припомню их всех, через Полтавское поле сверкая на велосипеде.  Вижу: копьё разбивает солдату лицо, вынимая из-под верхних зубов бездну,  слышу: вой электрички, подруливаю к переезду,  миную хозяйство вокзальное, клинику скорби, шоссе - везде долгий путь  наконец, - огород, в нём лопата торчит, землю пробуя перевернуть.  Пейзаж перепрятывал время, а время перепрятывало человека: стоп! -  тормозима надеждой, сабля сыплется над головой, как верёвочный трап,  Кого пополам развалили, душой открывает шоссе, уходящее клином на Гадяч,  вот рыцарь помпезный, рогаткой двоясь, меж машинами скачет,  неискореним был боец, но увидел в автобусе панну и мчится потрогать - за  лошадиную морду он принимает на поручне согнутый локоть,  и рухнул долой офицер, драгоценный драгун, и подняться не может, а лошадь  ноги забрасывает на солнце лямками сумки через плечо.  Кто мог погибать по три раза, по три раза погиб, и погиб бы ещё и ещё.  Куда же вы, шведы? ³ На месте больничного корпуса 'психиатрия'  они умирали, сражаясь с людьми, по чьим лицам мазнула стихия,  дрались пациенты - о, скважины вырванной мысли! - трубили и кисли,  на огородных работах бордовый бурак бинтовали, целуя. Кто пал  на складе железнодорожном, тот встал, словно взрыв из-под штабеля шпал.  Ты, начавший ещё при Петре, муравей, через поле твоё странствие длится!  В гуще боя я б мог продержаться не долее вечности, заголяемой блицем,  в гуще боя я на раскладушке лежал бы в наушниках музыки мира  под абрикосой,  перпрячет ли время меня? Переправа. Наушники - мостик над Ворсклой.  Кто б из рыб проскользнул меж сапог, и копыт, и обозных колёс?  Так запуталась местность летучая в армиях, в прядях волос.  Ты, кристальная бабочка, разве не будешь изрублена саблями битвы?  Проще в щелчке фотозатвора порхать, чтоб выйти, подобно клятве  войска: всезернием запечатляя верность сиятельству света.  Поле, что тебе свары? Русские - мак и полынь, дрок и васильки - шведы.  Это поле мой сад вытесняет на небо, фокусируясь в бедной моей лачуге,  комары надо мною разломом гранита зернятся, морочат свечу, и -  это поле казалось мне центром планеты, вдруг всплывшим наружу,  кулаком серебристым, сжимающим точку, откуда исходит оружие.  2.2. ТОЧКА ЗРЕНИЯ ОБОЗРЕВАТЕЛЯ  Сколько однообразья в солдатах, когда их полки объезжают царь и король!  Все хотели понравиться этой войне, все сияли, но кто же герой?  Отделяется он от рядов, сцепленных так, что ни трусов там нет, ни героев,  как, сойдя со стены, трепеща и прямясь, уплыла бы полоска обоев.  2.3. КАРЛ  На восьми туманах- гвардейцах над битвой в коляске несомый король  покачивается между пуль и в музыку боя впивается, словно спираль.  Карл, не будь у тебя ни врагов, ни армад, а только деньги и деньги,  ты не спал бы величеством, тела на величестве пляжа, а в деревеньке  рыбацкой нанял бы десятерых, чтобы дрались против тебя и скуки,  от твоего лучезарного идиотизма ослеп Мазепа и его казаки,  если жмурился ты, шли навстречу короны каркасами радиолярий,  но простейшие не объяснят генералам, где знамёна полки растеряли,  воевать - это тебе не зайцев стрелять в сейме, прости, излагаю вольно,  это тебе не стёкла побить с друзьями в лучших домах Стокгольма.  Я бы создал вам землю вторую, но материалов хватит на небольшой шар  диаметром около метра; военные на него ложатся в скафандрах, дыша  из одного баллона, и друг друга гоняют по законам, оговорённым ООН,  переползая, словно чулок по лампочке, когда его штопают  со всех сторон.  Вот спугнул офицер офицера и на челе у того сосчитал капельки пота,  это, значит, разбита в таком-то районе такая-то, скажем, пехота.  Нет, тебе нравится ездить с оружием и помрачать бесконечности русских окраин,  нравится, если: а) колют, б) рубят, в) режут, мне нравится шведский дизайн;  думаю, Карл, от признаний моих ты бы впал в драгоценную ярость:  город для пыток меня ты в ответ основал бы и не ощутил бы усталость.  Здесь я, фью-фью, что искать и ветвистою злобой морочить астрал?  Королю наливают стакан, - я его осушаю, и меня не ведут на расстрел,  вот я бью короля по щеке, и король подставляет другую - не видит меня,  ждёт его допельклепер лифляндский под турецким седлом -  я рассёдлываю коня, я ладонью полполя королю закрываю, где солдат                                            Авраам⁴ похищает шведское знамя, -  Карл не в силах меня наказать - мёртвые не управляют нами,  мёртвые ходят в одеждах из яблочных шкурок на воздухе летнем, -  лишь вещества! - а историю сделает тот, кто родится последним.  Видишь, горки на поле тут и там возникают, оседая                                                                 мгновенье спустя, -  это всадники сшиблись, их кони на задних ногах, а передними -                                                                 воздух вертя;  осыпается круча, где смерть сердцевину гори вычищает подкопом,  и летит в пустоту человек и уносится неким потоком.  Кто убит наповал, выпадает из сечи, как батарейка, выкатываясь из гнезда,  и разряжается в землю, и всходит над Ворсклой неназванная звезда.  Ты взираешь в трубу золотую, в трубу золотую, в трубу, ресницы  теряя и, увы, интерес  Карл, на черепе у тебя можно прочесть, - дубль-ве! - ты почти уже лыс  Кто же поле приподнял с враждебного края, и катится войско на Карла.  и нету заслона, стала бессмысленной битва, словно на каждом бойце  было написано Слово.  Есть черепаха на Ворскле, а у черепахи - неприступный затон,  она похожа на лампу, запаянную в непроницаемо-чёрный плафон.  С нею нет никого. Ею никто не питаемся. Её коготь заразен.  Карлу она - Друг, брат и сестра - черная черепаха с пятиугольным глазом.  2.4. ИВАН МАЗЕПА И МАРФА КОЧУБЕЙ  В доме снеди росли, и готовился пир, так распорядился Мазепа,  третий день во дворце блюда стояли, и уже менялся их запах,  мычали коты от обжорства и неподвижно пересекали залы;  дичая, псы задыхались от пищи, под лавками каменели, треща хрящами,  рыбы лежали - пока их усыпляли, они подметали хвостами двор,  зеркала намокали в пару говяжьих развалов, остывал узвар,  тысячи щековин солёных, мочёные губы, галушки из рыбных филе,  луфари и умбрины в грибной икре черствели в дворцовой мгле;  полк мухобоев караулил еду, и гетман ступал в шароварах, как языки,  кривые турецкие вина носили бессонницей трезвые казаки;  столь долгоносые мыши, что, казалось, наполовину залезли в кульки, алели  бесстрашно на солнце закатном, и, если от них вести параллели,  мы наткнемся на красные перцы в бутылях - так же спокойны они,  и еще: словно жгучие перцы в стремительной водке, мутились                                                                 свечные огни,  и бурели привезенные из Афона лимоны, были настежь открыты  окна, затянутые холстами, и пышные всюду завиты рулеты,  и рулетики с хреном, обёрнутые салатным листом, и посуды нет им цены! -  и ещё: поглядите, пан гетман, какие занялись вашим домом цветы!  Поглядите, пан гетман, какие цветы ваши очи измором берут!  Красниус мальвиус роза засовы срывает с тяжёлых ворот.  Марфа, виновница, имя, в которое вставлена Ф - буква-мужчина,  медленно входит в хоромы и останавливается смущённо.  Что-то сказал ей Мазепа и смазал её кулаком по уху. Марфа  прыгнула прямо на гетмана, ступни её, словно ленточки в небе. Мазепа,  вправо успел уклониться, а левой рукой отбросил противницу. Марфа  села на корточки у стены и отдыхала, волосы - лимонного цвета.  Мазепа к ней подошёл и ударил её острым носком по колену. Марфа  вскочила, и оба, потеряв равновесье, упали и покатились. Мазепа  бедро её оседлал и взвыл, задирая искусанное лицо, и покатились: снизу  смерть вторую гетман увидел - горящее чучело Чечеля⁵ и своё; сверху -  крест на