Мои родители тоже, как и все, прибежали на пожар. Отец спросил: «Где баба Оля?» Отвечают: «В городе». – «А где ее сын?» – «Нету нигде. Наверное, в доме остался».
Ну, мой отец и полез в дом проверить – жар еще не был очень сильным. Вошел – там дым, и в дыму сидит этот тип. Отец ему: «Выходи, сгоришь!» А тот не ответил, убежал глубже в комнату. Отец за ним, тот увернулся и выскочил на крыльцо. Отец тоже вышел. И тут вся толпа начала на него кричать: «Ты зачем, Николай, его вытащил? Пусть бы он сгорел, сумасшедший дурак! Теперь он еще и нас подожжет!» Правда, кидать его в огонь обратно не стали, дали отойти и сесть смирно поодаль.
Уже через несколько лет нам рассказали другую жуткую историю, из которой я поняла, что виновника- поджигателя вообще-то могли и затолкать обратно в горящий дом.
В этой истории тоже фигурировал пожар, произошедший много лет назад в деревне Яблоневке, расположенной на противоположном берегу.
Пожар случился летом, в страшную сушь, когда вся деревня была на покосе. Виновата была одна бабка, почему-то оставшаяся дома и вздумавшая ставить самовар. Что-то она там сделала не так, отчего вспыхнула солома, а от соломы огонь пошел на ее дом, и так как был сильный ветер, то пламя перекинулось и на другие дома. Сгорела вся деревня, потому что, пока люди бежали с сенокоса, разгорелось так, что тушить было без толку.
Так вот, ту бабку деревенские кинули в огонь. Во всяком случае, в этом их обвиняло поголовно все население округи, хотя следователь вынес вердикт: «Сама с горя прыгнула». Однако ртов людям, как известно, не заткнешь, и жуткая история до сих пор пересказывается на берегах озера именно в самом кошмарном варианте.
Но нашего сумасшедшего никто не тронул – он так и просидел в сторонке до вечера, пока догорал его дом.
Вечером вернулась баба Оля. Она вошла в деревню с другой стороны, и там ей кто-то сказал про случившееся несчастье. Я помню, как она шла с того края деревни и дико, по-звериному, выла в голос. Стояла гробовая тишина, все попрятались, и только она брела по пыльной дороге, и висел в воздухе этот чудовищный вой.
Потом я видела, как она сидела рядом со своим сумасшедшим сыном у пожарища и тихо плакала.
Поздно ночью приехала каким-то образом пробравшаяся через болота пожарная машина, видно, ее вызвал кто-то с другого берега озера, где была телефонная связь. Машина опустила в озеро длинную кишку и залила остатки дымящихся головешек.
На машине прибыли два милиционера. Они связали сумасшедшего, запихнули его куда-то в недра пожарной машины и увезли в город. Баба Оля оставалась в деревне еще несколько дней, продала свою полуразвалившуюся баньку за десять рублей, да еще моя мама дала ей сколько-то денег, да соседки дали на дорогу еды.
А потом она ушла куда-то по дороге на Криново, говорят, в какую-то деревню, где у нее была дальняя родня.
Через некоторое время приехал следователь, и все давали показания, что, мол, да, это был поджог, сильно пахло керосином. Сына бабы Оли судили, признали невменяемым и заперли опять в сумасшедший дом.
Конец этой истории стал нам известен через несколько лет, и был он еще более ужасным. Поджигатель сидел-сидел в психушке, а потом его снова выпустили. Он разыскал свою мать, которая к тому времени поселилась где-то в маленькой комнатке, куда ее пустили из милости. Мать его приняла и впустила к себе. В ту же ночь он ее и убил. Его опять схватили и запихнули в сумасшедший дом, на этот раз до конца жизни.
Сказание о кладе
Вообще, наша деревенская история изобилует всякими рассказами, передаваемыми из уст в уста, – такими красочными и причудливыми, что иной раз приходится относиться к ним скорее как к мифам или легендам.
Пример тому – сказание о кладе, закопанном в подполе одного из домов нашей деревни.
Начались эти события в 1905 году, в эпоху первой русской революции, когда в деревню с японского фронта вернулся уволенный в запас матрос Прошка. Война с японцами была, как известно, в народе крайне непопулярна, в войсках шла сильная противоправительственная агитация, революционные настроения носились в воздухе, и нашего деревенского Прошку это весьма и весьма затронуло.
Он прибыл домой, воодушевленный идеей о том, что помещики, капиталисты и попы – это враги трудового народа и что экспроприаторов следует экспроприировать. Из этого он сделал простейший и совершенно для него очевидный вывод: решил ограбить церковь, стоявшую на другом берегу в деревне Волье. Нашел троих дружков и успешно выполнил задуманное.
Много ли он в той церкви взял – неизвестно. Могла ли быть очень богатой в то время деревенская церковь? Вряд ли. Но кое-какая добыча, похоже, все-таки им досталась. Говорили про серебряный крест с синими камушками и еще про какое-то добро. Поделили мужики это добро и разошлись по своим деревням. Как гласит легенда, именно с этих неправедно нажитых денег и пошло богатство этого самого Прошки.
Прошка, прибыв в Булавино, отгрохал себе хороший дом (его дом и до сих пор самый большой в деревне, даже несмотря на то, что сейчас москвичи-дачники с хорошими заработками понастроили себе очень приличные коттеджи). Он женился, купил себе несколько коров и лошадей, остатки клада закопал в подполе дома и начал жить-поживать.
Мужик он был трудолюбивый, и благосостояние его росло и росло. К моменту коллективизации он уже был вполне полноценным кулаком: шесть лошадей, несколько батраков – словом, все как положено. Кроме того, все помнили, что под домом у него закопаны остатки клада. Конечно, на него донесли, и он был раскулачен. Донес на него наш милейший сосед Пал Саныч, которого за это сделали председателем колхоза.
Раскулачивание было проведено, как водится, на полную катушку. Дело было зимой. Из дома вынесли абсолютно все: продовольствие, инструменты, посуду – вплоть до того, что оборвали с окон занавески. Рассчитывали, должно быть, что хозяева сдадутся и выдадут спрятанный клад.
Клад они не выдали. Прошку арестовали и отправили в страшный Соловецкий лагерь, а его жена с шестью детьми мал мала меньше остались без средств к существованию. Интересно, что, несмотря на явно негативное отношение к Прошке в деревне, семья не погибла. Они так и жили до весны от щедрот добрых людей – соседи кормили. А летом жена и старшие дети нанялись к кому-то работать, раздобыли провиант и так, ни шатко ни валко, продолжали выживать, пока хозяин отбывал срок в лагере. Срок ему дали большой, не знаю точно какой, но несколько лет.
Соловецкий лагерь был местом ужасным, и несколько лет в нем, по слухам, не мог протянуть даже очень сильный человек. Прошку же спасло одно обстоятельство – он умел плести лапти. Как только это выяснилось, он попал на особое положение. Его меньше гоняли на общие работы, а может, и совсем не гоняли, кормили лучше, чем рядового заключенного. Его главной задачей стало обеспечение всего лагеря лаптями. Он считался ценным специалистом. Конечно, спрос на лапти в лагере был огромный, все там в них ходили, не сапоги же на зэков тратить! В те времена сапоги были роскошью.
Так Прошка и отсидел весь срок, исправно снабжая лагерное население обувью. Так и остался жив. И вот наконец срок его кончился, и вернулся он в деревню.
Жена встретила его, конечно, с распростертыми объятиями – как же, она сберегла ему шестерых детей, не выдала, где спрятан клад, и имела все основания считать, что теперь-то их жизнь пойдет на лад.
Но ничуть не бывало. Прошка отколол такой фортель, что деревенские только рты пооткрывали. Он заявил, что старая жена ему надоела и что к ней он возвращаться не собирается, и немедленно женился на другой – как говорили в деревне, на Молодухе. Я ее знала уже глубокой старухой, согнутой в три погибели, но в деревне ее по-прежнему называли Молодухой – так и осталась за ней эта кличка.
И вот живет Прошка у Молодухи, а сам-то помнит, что в старом доме в подполе зарыт клад. И все думает, как бы ему этот клад достать.
Думал-думал и придумал. Пошел он к прежней жене и говорит ей: «Прости ты меня, дурака, пожил я с Молодухой и вижу – ты лучше. Не люба мне больше Молодуха, а люба мне только ты, моя хорошая. Давай дальше жить вместе». Жена обрадовалась, пустила его, накормила-напоила, в бане выпарила, спать уложила. Вот она спит, а он не спит. Дождался глубокой ночи, встал тихонько, спустился в подпол, выкопал
