Петербург - нуар. Рассказы

психолога у Маши сейчас денег нет, психолог три шкуры дерет, пусть тетка сидит там в своей коммуналке и мнит себя овдовевшей герцогиней. Когда дядя Паша умер, квартиру по настоятельной Машиной просьбе разменяли. Любимая племянница получила комнату, которую она теперь сдает, а сама снимает приличную отдельную жилплощадь, и тетке тоже досталась комната. Ну и кто виноват, что попала в коммуналку? Маша убеждала тетю согласиться на квартиру за городом, там воздухом бы дышала, кружок в клубе вела, все равно ее с работы потихоньку выдавили, — нет, прилипла к своему центру, а зачем? В коммуналке ей даже взять в руки инструмент не дают, соседи сразу скандалят.

Все это вызывало у Маши депрессуху, нет, с ней такого не случится, она будет стареть красиво, и ребенка, может быть, родит, одного, хоть и не очень хочется, но мужчинам это нужно… Да что же он не идет, Сева, в конце концов!

А может, он вообще забыл про нее с этой выдрой облезлой, господи боже мой, как сердце бьется… нет, так это оставить невозможно.

— Глядите, из-под двери вода. Меня закрыли, а воду забыли закрыть, две недели не было горячей воды, вот краны и откручены. Но если я не иду туда, там, где Машенька, где встречаются реки, — так чему удивляться, что воды текут ко мне, протекают горячими кровями, мутными, бурливыми, и кораблики снуют по ним туда-сюда, словно иглы в венах у соседского мальчика, иглы, которые он засаживает себе на кухне, думая, что я не замечаю. Я хотела попросить у него, да боялась спугнуть. Зачем мне игла? А осветить этот двор-колодец — вдруг сверкнет?.. там, где никакого света, лишь серая волчья тоска… да, да, ночного серого волка тоска. Вот таким мне снился ад: сижу я в узкой глубокой яме и все время гляжу наверх — там, где-то очень высоко, тусклый свет… но мне туда не попасть никогда. Никогда.

Я и переезжаю только из-за снов, сны страшные стали сниться. Вот снилось, что я в колодце, не во дворе-колодце, как этот, а в самом настоящем, только без воды, и сверху упыри тянут длинные щупальца и хотят достать. Особенно в дождь снится, и как будто везде они начинают ползать и шевелиться. Но я не боюсь. Знаю, если начну играть — все пройдет, но соседи говорят: шум. Сейчас бы могла — никого… но сегодня как раз не надо играть. Ни в коем случае не надо, ведь кто-то уже играет, прекрасно играет. Вот не знаю кто… там где-то, наверху…

Вода течет, не перестает. Что же, если я не иду туда, где встречаются реки, то он хитрит — дешевая хитрость!.. и строит ловушки, чтобы как всегда забавляться со мной как кот с мышью — схватить и оставить… схватить и оставить.

Всеволод поставил машину довольно далеко. Он шел не торопясь, хотя опаздывал на свидание с Машей. Реальная девка — но глупая девка, полезная девка, но душная девка. Тянуло его, грешным делом, на танцорок чуть ли не с детства, да таких, чтобы без амбиций, он балетных звезд не любил и за именами не гнался, безымянная балетная девочка — вот лучшее, что может быть, так на Машу и наткнулся. Шейка вытянутая, глаза огромные, ресницами хлопает, каждое слово ловит, голодная всегда. Боится лишнее движение сделать, чтобы не опозориться. Ведь она из глубинки к тетке приехала на чужие хлеба, правда, тетку мамой звала, а дядьку папой, потому что матери не было, а отца она пару раз в жизни видела. Пугливая как заяц и все выполняет без лишних слов, в какую позу ни поставь. Он этим пользовался вовсю — и лежа, и стоя, и вверх ногами.

Оказалась она еще и в других вещах полезна — мозгами умела пошевелить, когда надо, и оскалиться вдруг могла на чужих, характер показать, защитить хозяина, и это ему понравилось. С одной стороны, нравилось… а с другой — как-то мешать стало. В последнее время Всеволод почувствовал: трясет малышку его, трясет, — видно, пришло ей время гнездования… он эти штучки их знал и для Маши на многое был готов. Дать ей, что ли, ну, тридцать тысяч баксов — для нее немало, а от него не убудет, еще принесут. Он и больше бы мог, да сильно баловать не стоит, так… на первое время прийти в себя. Подержал бы ее еще, привык, но тут завелось обстоятельство… нежное такое обстоятельство, восемнадцати лет от роду… а Маша… она ведь не поймет, хотя и зря… могла бы уже усечь — ему, Севе, многое позволено, почти все, и пусть уж принимает мир, каков есть. Интересно, что она без него делать будет? Тут кольнуло Севу как-то нехорошо в бок, это вякнула его непревзойденная, прославленная интуиция. Знает она больно много, а от обиженной женщины хорошего не жди, тем более от Маши, она вообще особая статья. Деньгами с ней не разойдешься, ей другое надо… он бы ее кому-то с рук на руки сдал… в хорошие руки — такое у них тоже водилось, но с ней и этот номер не пройдет, обозлится еще хуже… ну и?.. А не стереть ли ее? Сева пользовался этим странным оборотом, потому что ему очень нравилось слово «стереть», его многозначность: стереть с лица земли, из памяти, просто стереть резинкой, как будто не было ничего и все начинается заново, а что там раньше наляпали» никто и никогда… Стереть. Сева не удивился этой мысли, как будто только и ждал ее, и стал буднично подсчитывать свой убыток, материальный и моральный, в том или ином случае — если он сотрет Машу или оставит ее ходить по земле.

Сева был стреляный воробей, карьеру начал с малого, прошел огонь и воду в самый пик бандитизма, а сейчас жил как будто мирно и тихо. Он был из интеллигентной семьи, осторожен, хитер, прекрасно образован, а когда надо — щедр и обладал особым обаянием, привлекавшим к нему людей. Занимал Сева немалый государственный пост и в интервью говорил про себя гордо: «Я созидатель». Если требовалась черная работа, то ему уже мараться было не надо — всегда находились для этого услужливые руки, но тот животный ужас, который в юности во время разборок (а он в каких только не перебывал) ему не раз пришлось испытать, не забылся. Иногда, чтобы расслабиться, Всеволод Михайлович брал небольшую паузу и отдавал дань своему давнему, еще школьному увлечению искусствами: фотографией и живописью. Устраивал выставки и ходил по пивнухам вместе с художниками-студентами, умиляясь их детской вшивости и малым потребностям в жизни. «Словно букашки, крошками хлеба живут и тому рады, вот же жучата, навоз земли, что же, и это надо… должны же на чем-то деревья расти». Так смеялись они с Машей, и Маша его прекрасно понимала, она была жадная на жизнь, но слишком жадная, вот что.

Они встретились на Крюковом у Торгового моста, как и договорились.

Уже стемнело, включили подсветку, и в воде появилось серебристое отражение мерцающей в сумерках колокольни Никольского собора.

Маша ни словом не упрекнула мужчину за опоздание, сделала вид, что увлечена разглядыванием подъемных кранов, которые пересекли свои длинные стрелы, будто вступая в разговор.

— Вот убожество, — сказала она, махнув рукой в сторону нового здания.

— Посмотри на это с другой точки зрения — урбанистический пейзаж, столкновение плоскостей. Намного скучней будет, когда все это достроится.

Он не стал объяснять ей, что по большому счету стройки — столкновение не плоскостей, а интересов, и убожество тот, кто проиграл.

Маша неожиданно вскрикнула. После тревожных фантазий, одолевавших ее во время ожидания, ей почудилось вдруг, что вода выплеснулась из берегов и коснулась ее лодыжки.

— Что такое, малыш?

— У тебя есть сигарета?

Сева протянул пачку, странно, она же не курит. Так, изредка баловалась тонкими женскими сигаретками.

Маша вспомнила, как собиралась прикурить у бледной кордебалетной моли. Она засмеялась, опять не к месту.

Мимо прошла пара иностранцев, мужчина расслабленно поглаживал женщину в шикарном вечернем платье по голой спине. Парочка явно рассчитывала на долгую приятную ночь, которая должна была достойно завершить их прогулку.

— Ну, куда отправимся? — Маша надеялась на вечер в хорошем клубе, качественный джаз, да и выпить было бы неплохо, нервы расшатались совсем.

— Сегодня мне хочется побродить, — сказал Сева.

Вот тебе и на! Такие желания Машиного друга посещали редко, и она смирялась, но сейчас это было особенно некстати. Она попыталась склонить Севу пойти хотя бы в сторону центра. Но он взял ее за руку и, шутливо приказывая, повел за собой. Как всегда в таких случаях, они блуждали по Коломне — в этом