среди идейных людей «шестерок» нет и быть не может.
Несколько позднее, став председателем Комитета по этике и процедурам Верховного Совета, Сакалас настрочил на меня в прокуратуру донос и потребовал строгого наказания. Меня стал таскать прокурор А. Милкерайтис. Он грозил мне тюрьмой, припомнил дело А. Климайтиса («Клюгериса»), Бурокявичюса и даже то, что я незаконно вступил в Общество охотников. Выслушав в очередной раз бредниэтого политического спекулянта, я жестко заявил:
— Обвинения прошу предъявить мне в письменном виде, тогда я буду знать, как себя вести.
— Успеем.
— Больше я сюда ходить не буду.
— Приведем.
— Тогда мне не о чем с вами говорить.
Он посмотрел в свои бумаги, пошевелил губами и наконец вспомнил: — За постоянные оскорбления первого человека Литвы.
Я начал смеяться.
— Господин прокурор, а кто этот первый человек Литвы? Милкерайтис смутился.
— В моем понимании, первым человеком Литвы является Эдуардас Межелайтис. Сколько помню, я никогда и нигде его не оскорблял. Так что прощевайте.
Не утерпев, я зашел к Артурасу Паулаускасу и потребовал прекратить эту комедию.
— Уважаемый прокурор, этот ваш Милкерайтис — законченный негодяй. Общество охотников возбудило против него уголовное дело за хищение казенных денег.
— Я знаю, — ответил генеральный. — Он такой же наш, как и ваш. Дело подбросил нам Президиум Верховного Совета…
Паулаускас достал фирменный бланк ВС, отогнул подпись подписавшего жалобу депутата и дал прочитать. Без особых церемоний я развернул бумагу. Боже мой, Сакалас!. . Которого, еще учась в гимназии, тот «первый человек Литвы» упек в кутузку… Как угодно, но в поступках таких людей есть что–то демоническое. Такие дела, такое попрание людей уже издавна расцениваются как величайшее несчастье, находящееся где–то по ту сторону грани между добром и злом.
Работая с Сакаласом в Сейме, я пытался найти корни такой бессмыслицы, но профессор очень неохотно ответил:
— Я был глуп.
— А может, вас соблазнили? Друзья попросили?
Он ничего не ответил. Возможно, действительно был глуп, но учиться думать, кляузничая на других, — черта не Сакаласа, а Ландсбергиса. И только после этого Алоизас наконец понял, что это «воплощение нравственности» с помощью следователя Душанскиса отправило его к белым медведям.
Но вернемся к спокойному, еще недостаточно выдрессированному
— Видишь ли, — излагали они мне, — в Верховном Совете не хватает четырех депутатов. Их мандаты мы хотим предложить «Саюдису». Выдвигайте своих людей, а мы поддержим.
Разве после того, что мы наделали этим людям, можно было отказываться от предложенного единства? Ни в коем случае. На следующем заседании мы обсудили кандидатуры. Мне предложили баллотироваться от Каунаса, но, обиженные за критику Р. Паулаускаса, там стали выражать недовольство. Поэтому я оказался кандидатом в Расейняй, Озолас — в Шяуляй, Ландсбергис — в Вевисе. И опять беда. Желая по лучше угодить, Астраускас поменял нас с Озоласом местами.
— Ты горожанин, тебе больше подходит Шяуляй, а он из лютеран, лучше договорится с сельчанами.
На этом и закончилось кратковременное перемирие единства.
Озолас устроил истерику:
— Ты узурпатор! Ты не считаешься с решениями нашего Сейма. Я шяуляец! Ты мне нарочно портишь. Я отказываюсь баллотироваться. Я буду делать все, чтобы ты провалился…
Не знаю, от чего бы он еще отказался, может, от папы, может, от мамы, поэтому я позвонил Астраускасу и попросил, чтобы меня вычеркнули из списка кандидатов, но он очень миролюбиво ответил:
— Мы приняли решение и опубликовали его в печати, поэтому ничего нельзя изменить. Но какая разница? Разве не все равно? Ты как–нибудь успокой Озоласа, он ни за что, ни про что уже на нас накричал. В конце концов, невелика беда, что отказывается, меньше будет крикунов.
— Ты слышал? — спросил я Озоласа.
И опять начался полуфилософский, полуполитический крик трижды оскорбленной торгашеской амбиции, от которой он по сей день не находит лекарств. Глас вопиющего, — махнул бы рукой любой миролюбивый человек. Согласен. Но как понимать беднягу, постоянно ныряющего в созданное собственными руками болото и постоянно требующего — «Дайте воды! Дайте хоть глоток чистой воды!»? Подать можно, но как приблизиться к нему, если он отчаянно разбрызгивает тину.
Это разбрызгивание собственной тины, как мне кажется, прикончило Озоласа и как политика, и как человека. Вера в собственноручно сотворенные мифы превратила его в какого–то ведьмака, раскладывающего перед собой карты «Таро» без понимания их смысла ифанатично верящего в свое магическое призвание, в свою «легкую руку» И могучий тяжеловесный язык церковного причетника.
Однажды около Литературного кафе мы увидели дерущихся парней, среди которых был сын Озоласа Джюга. Мы их разняли. Я попросил милиционера соединить меня по специальному служебному телефону с отцом.
— Кто говорит? — спросил Ромас Озолас.
Я представился и тихо, прикрывая трубку рукой, попросил:
— Ромас, приезжай и забери своего сына. Он весь в крови, ободран. Он еще раз переспросил, кто говорит, и что, как вы думаете, он
мне ответил? Что в таких случаях может ответить отец? Ни за что не отгадаете!
— Это политическая провокация! — Точка, потом — ту–у, ту–у, ту–у… Этому можно верить, можно не верить, можно даже над этим посмеяться, но это беда, большая беда, над которой смеяться не полагается. Ее надо как–то общими усилиями лечить. Но беда не ходит одна, особенно когда к ней привыкают и не обращают на нее внимания. Беде нужна компания, она так размножается. И вот в новогоднюю ночь этому непутевому мальчишке не хватило «шнапса», он занялся его поисками у таких же лоботрясов. Он бродил между садовыми домиками, пока не нарвался на злобных людей. Те его избили и выбросили вон. Покинутый дружками, он всю ночь провалялся в снегу. Общее охлаждение тела перешло критическую черту, поэтому никакая медицина спасти его не могла… Известие нас потрясло. И вдруг читаем в газете разглагольствования Озоласа о том, что это–де политическое убийство по заказу Чепайтиса, месть отцу.
Господи, до чего можно договориться, когда считаешь себя пупом вселенной! Да, Чепайтис — непорядочный человек, авантюрист, но вместе с тем он и друг–приятель Озоласа, политический соратник, так сказать, два сапога — пара, только с разной степенью износа… И такая черная грязь! Не знаю, как на это реагировал сам Чепайтис, но когда просматриваешь дело, там не найти не только версии, но и намека на какой–то заказ. Все это домысел. Допустим, от боли утраты. Нозачем подобные заявления? Для повышения своего политического рейтинга? Ведь это еще более грязный абсурд. После разоблачения Чепайтиса запачкался и сам Озолас. Такой безумный поступок не прибавил к его популярности ни одного процента, все получилось наоборот…
Но Литва — земля Девы Марии. На ней проходимцы всегда были и остаются востребованными больше, чем сами литовцы. Такова суровая правда, но и такая она нам нужна больше всего, даже если она оборачивается против нас. Не только Чепайтис, но и сам Озолас является ходячей провокацией. То, что он этого не чувствует и не может чувствовать, понятно всем и без особых разъяснений. Но чтобы этого не
