заверещал сотовый телефон». И поговорил со Стенли, залетевшим в Индию…
И тут услышал аплодисменты. «Вокруг его убежища стояла группа поклонников, мужчин и женщин… Этих „поздних шестидесятников“ он мог бы различить в любой толпе. Сейчас они умиленно ему аплодировали, как будто он только что сыграл сценку „Разговор по-английски с неведомым персонажем“. Одна женщина сказала ему с характерным для этой публики смешком: „Знаем, что глупо, но это все-таки так здорово видеть вас сейчас здесь, Саша Корбах!“».
Тут и Ельцин предложил ему партию в теннис.
Вообще, в романе море гротеска. В него погружены все. И сами Корбахи, и их близкие, и американские либералы с консерваторами, и кинодельцы, и люмпены, и постсоветские бандиты со спецслужбистами (и не всегда разберешь — кто где), и гэкачеписты, и ельцинисты, и коммунисты, и даже евреи. Гротеск торжествует. Вместе с драмой Данте и Корбаха, а также тревогой автора за Россию.
Но в части книги, посвященной обороне Белого дома от министра Пуго и маршала Язова, нет ни тревоги, ни драматизма. Казалось бы, там им самое место! А автор и герой наслаждаются жизнью и свободой. Случилось небывалое — они совпали! Герои и читатели встретились на баррикадах, чтобы защитить от советчины Свободу и Искусство.
«В углу басовитым соловьем разливается виолончель Ростроповича. Увидев товарища по изгнанию, Слава, как был в каске и бронежилете, бросается с поцелуями: „Сашка, ты тоже здесь! Вот здорово! Люблю твой талант, Сашка, ети его суть! Фильм твой смотрел про Данте, обревелся!“
Саша мягко поправляет всемирного любимца. Фильм-то, Славочка, еще не начал сниматься… Слава продолжает дружеский напор. Песню твою люблю! Музыку обожаю! Ты первоклассный мелодист, Сашка! Ну-ка, давай, подыграй мне на флейте! Ребята-демократы, у кого тут найдется флейта? Коржаков уже поспешает с флейтою на подносе. А мне вот Филатов „чело“ привез из Дома пионеров!..
Корбах для смеха дунул в дудку и вдруг засвистел, как Жан Пьер Рампаль. Ну и ну, вот так получился дуэт… Растроганные повстанцы приостановились, и на стене вдруг отпечаталась общая композиция осажденных, но дерзких душ».
Дуэт отыграл. И вот
Умереть не пришлось. Пришлось пережить триумф, апогей, апофеоз! Взойти на пик. Этот момент, писал потом Аксенов, «можно без преувеличения назвать величайшей и славнейшей страницей в истории России. Похоже было на то, что в сердцах миллионов происходит некое чудо. „Хватит! — кричали все. — Никогда больше!“ Старухи и уличные панки, афганцы и работяги, журналисты, музыканты, интеллектуалы, каменщики — все стояли рука об руку на площади, которая легко могла оказаться русским Тяньаньмэнем. И защити нас, Дева Мария! Опьянение солидарностью может сделать человека бесстрашным. <…> Это были самые счастливые дни в жизни нашего поколения. Что бы еще судьба ни держала в запасе, всё-таки мы можем теперь сказать, что всё пережитое… стоило пережить. Если и было чувство горечи в моей душе, то оттого лишь только, что я улетел из Москвы в Париж… утром 18 августа… В то время, пока мой сын стоял на баррикадах, а моя жена была в толпе, окружающей Белый дом… я сидел с кипой газет на Монпарнасе, и Париж со всем своим блеском тускнел перед революционной Москвой».
Вот преимущество героя перед автором. Он может быть там и тогда, где и когда автор мог быть, но не был. Но и автор силен. Он делает с героем, что хочет. Возьмет — и возведет на пик жизни. А после ррраз — и вниз. Таковы пики — на них не стоят бесконечно. Понимая это, видя, что ура — победа! — Саша рыдает. Плачет и думает: «Пусть это всё… утвердится в истории лишь как дата неудавшегося переворота… всё равно три дня в августе 93-го останутся самыми славными днями в российском тысячелетии, как чудо сродни Явлению Богородицы. А может, это и было Ее Явление?»
То, о чем мечтал Аксенов, состоялось. И значит, он имел право чувствовать свою к нему причастность, ощущать личное присутствие на площади Восстания в полшестого…
Но… как же это всегда не к месту! Мечта развоплотилась. Оказалось, России как объекта корбаховской утопии нет. Не существует. Какое разочарование!
С вершин революции духа страна стекает в трясину будней, всасывающую высокие стремления Корбахов. В московских недрах по их поводу заключен «контракт» — принято решение о ликвидации. Скорбный труд в России приходится свернуть. Саша видит, что ей — еще вчера великой и державной, а ныне вновь беспамятно-циничной — он чужд. И он ее покидает. Отныне изгнаннику некуда возвращаться…
Но так ли? В финале романа он воссоединяется с любимой и главное — обретает подлинную родину — вечность, в глубины которой уходят его корни, обнаруженные в Святой земле. Там он встречается со своим предком, патриархом Корбахом, жившим больше тысячи лет назад! Пусть ставшим мумией. Но — своим.
Маршрут Москва — Иерусалим автор выбрал не случайно. В 1993 и 1995 годах он посетил Израиль и воодушевился мажорной нотой, которой звучала страна. Писателя вдохновила радость, которую это юное общество черпало в вековечной истории. И автор подарил ее Саше. Должно же было чем-то успокоиться его бесшабашное сердце…
Иные критики ищут и находят в «Новом сладостном стиле» сходство с мыльными операми. Если они о постоянном отсвете в романе сказки-мечты, то — почему нет? Разве не чуда (в том числе) ищет сегодня человек в хорошей книге? А Аксенов предлагает ему еще и мораль: даже когда всё потеряно — потеряно не всё!
Вынесенные в заглавие слова
Утопии любви и торжества Художника в романе воплощаются. А вместе с ними — покой, воля и деньги. Столь нужные не корысти для, а любви. Сюжет венчает великое шоу последнего вдохновения, сияющее в небесах над Америкой, Россией, Землей. Его поставил Саша. И восторжествовал.
А добрая жизнь в свободной России пока осталась утопией. То есть тем, что влечет чистые души. Аксенов верит в нее, но с горечью отмечает, что вряд ли застанет время ее торжества. И добавляет в сладостный стиль ложку лекарства от иллюзий.
В Штатах роман вышел в
На этот раз литературная среда Америки не захотела плясать вместе с Корбахами, отвергла гротеск. «Новый сладостный стиль» оказался слишком сложен для освоения.
В России книга вышла в том же 1999 году. И имела успех. Группа литераторов даже выдвинула ее на «Государыню». Впрочем, премию Аксенову не дали.
В июле 1994-го Василий Павлович вновь посещает Крым — на этот раз Керчь и остров Тузлу. Он гость Боспорского форума современной культуры. Спектр его впечатлений широк — от восторга перед группой молодых авангардистов, решивших превратить Крым в Мекку мировой творческой элиты, до саркастического ужаса перед городом, что «ни на йоту не сдвинулся с советской кочки», где алеют почетные доски и в номере люкс в Доме моряка острием вверх торчит огромный гвоздь. Меж тем, а вернее, несмотря на это, группа энтузиастов превратила древний порт и малый островок в площадки художественных акций, чтений, инсталляций и перформансов. Один из них именовался «Циклопический жест». На горе Митридат возвели псевдоскифский курган, чтобы в нем схоронить дорогие для гостей талисманы, как когда-то кочевники — злато, мечи и доспехи. Место выбрали верно. Сюда совершал
