обняла меня за плечи, и мы стали целоваться. Мимо проходили знакомые студенты, некоторые видели нас на лавочке и хихикали, но мы не обращали на это внимания. В студенческой среде то, что мы делали, не считается зазорным. Кто же не целуется в студенческие годы на лавочке? «Тогда и в институте учиться не стоит», — говорил один наш студент.
Одно только меня несколько озадачивало. Мне казалось, что я как бы «ломлюсь в открытые ворота…»
Я целовал Хельгу, она не возражала, обнимала меня. Но в то же самое время ее губы оставались мягкими и холодными. Она раскрывала их в поцелуе, но делала это как-то механически. И объятия ее рук были холодны. Не было той порывистости, которая сопровождает подобные «упражнения»…
Хельга позволяла себя целовать, а не делала это сама. Позволяла старательно, как прилежная ученица. Но в этом не было ни капли живости, ни одной искорки не только страсти, но даже интереса ко мне.
Я вгрызался в ее раздвинутые холодные губы, я пронзал языком ее рот. Хельга была спокойна и позволяла мне делать все это. И все. Не более того.
— Не надо, — остановила она меня, когда я стал рукой на ощупь расстегивать ее блузку, чтобы достать до груди. — Не надо. Тут много людей. И ты порвешь платье.
Это было сказано таким трезвым голосом, так рассудительно, что у меня даже прошел пыл. Я был озадачен.
Казалось, и сама Хельга была не удовлетворена. Когда я, пораженный ее спокойным тоном, отпрянул от ее лица, она, видимо, что-то сообразив, сама поцеловала меня, как бы приглашая продолжить прерванное занятие.
Я подумал, что, может быть, до нее «дошло», но и тут я ошибся. Мои надежды были тщетны. Хельга целовала меня теперь сама, но и в этом она вела себя как ученица, выполняющая задание. Она прилежно прилеплялась губами к моим губам, старательно просовывала язычок, но все это уже не могло меня вдохновить.
И тут надо же было появиться кошке. Летом кошки, как известно, увеличиваются в числе. Зимой они, может быть, сидят дома или, если бездомные — по подвалам и чердакам. А летом они гуляют. Каждая «сама по себе».
И вот такая именно бездомная кошка подошла к нам и стала тереться об ноги. Сначала — о мои, потом — о Хельгины.
Наверное, кошка думала, что мы дадим ей поесть, но напрасны были её ожидания. Ничего съестного у нас с собой не было. Кошка потерлась еще раз и подала голос.
— Ур-р, — сказала она. Мы с Хельгой не обращали на нее внимания, занятые собой. Как говорится, сытый голодного не разумеет…
— Мр-р… Ма-а-ау, — повторила кошка, стараясь придать своему голосу убедительности. Надо же было как-то объяснить нам, что она уже сутки ничего не ела!
Вероятно, в этот момент кошка лизнула голую ногу Хельги. Или ткнулась в нее мордочкой.
— А, — досадливо сказала Хельга, на секунду оторвала свои губы от меня и, метко прицелившись, острым концом туфельки изо всех сил ударила кошку прямо в подставленную морду…
Удар был вообще очень сильным, к тому же носок у туфли был заострен, так что морда кошки оказалась здорово разбита. Животное завопило и отскочило от нас. Я еще успел увидеть ее окровавленную морду.
— Лижется тут, — брезгливо произнесла Хельга и вновь приникла к моим губам. Но я больше не хотел целоваться. Не так-то это было и приятно с самого начала… Эксперимент был явно неудачным. К тому же… У нас дома всегда жили кошки. Иногда они пропадали, убегали куда-то. Мы заводили другую. Потом одна кошка умерла. Папа лично закапывал ее в землю на газоне возле дома.
Я не мог представить себе, что можно просто так взять и разбить такую смешную кошачью мордочку.
— Давай я провожу тебя до дверей, — сказал я, отстраняясь от Хельгиных поцелуев. — А то уже поздно, и общагу могут закрыть.
Хельга сделала вид, что ничего не заметила, что ничего не произошло. Она спокойно согласилась, и мы встали со скамейки, где произошли наши первые и последние поцелуи.
Я проводил ее до дверей, мы попрощались, и я поехал домой. В метро, сидя в пустом вагоне предпоследней электрички, я думал о том, что есть вещи, недоступные простому пониманию. История с кошкой не то, чтобы потрясла меня. Нет, все-таки кошка — это всего лишь кошка. Многие люди не переносят этих животных. Но сделать зло бедной кошке ни за что? Сделать походя, как бы случайно! Во время поцелуев…
Всякий человек наполняется нежностью в этот момент, он не может разбить в кровь физиономию ближнему своему. Кошка ведь — тоже ближний, как ни крути. Она живое существо.
И вдруг с меня как бы спала пелена. Полгода я боготворил Хельгу, она казалась мне воплощением совершенства. Я думал, что не смогу жить без нее. Что именно она — мой идеал, то, к чему я стремился, ради чего был рожден.
Вот какими словами я обращался к Хельге.
Теперь же я впервые усомнился в этом. Я не понял ее поступка. Может быть, я так остро пережил это, что и наши поцелуи оказались какими-то странными…
И я в одно мгновение как бы пережил свою первую трогательную любовь. Перешагнул через нее. Через свое детство, через свой романтизм и восторженное ощущение действительности.
Мой папа был хирургом. Это довольно грубая специальность, она не дает особенно миндальничать. Но папа был потомственным хирургом. Его дедушка был первым хирургом в Эстонии, который сделал в свое время трепанацию черепа. У папы были грубые сильные руки с толстыми пальцами и тонкая душевная организация.
Когда в тот вечер я приехал домой, он сидел один на кухне и приканчивал «четвертушку». Он всегда выпивал «четвертушку», когда у него был операционный день. Он приходил домой усталый, переодевался и садился ужинать. Этот ужин затягивался надолго. Мама обычно не выдерживала и уходила к себе в комнату, но папа не обижался. Он оставался один и спокойно допивал маленькую в одиночестве, молча размышляя о том, правильно ли он сделал надрез на трахее во время второй операции…
Папа посмотрел на меня, вошедшего в квартиру, и, доливая себе в стопку остатки водки, удовлетворенно сказал:
— Ага! Кажется, ты излечился.
Я прошел на кухню и сел напротив палы. Он еще раз оглядел меня и хмыкнул:
— У тебя даже выражение лица изменилось, стало нормальным. Не то, что последние месяцы. Ты разочаровался в ней?
— Откуда ты знаешь? — спросил я удивленно. — Ведь ты даже никогда не видел Хельгу. И не можешь знать, что произошло сегодня.
— Да, я не знаю ни ее, ни того, что там у вас произошло, — ответил папа, выпивая водку и смачно закусывая ее маринованным огурчиком венгерского производства. — Но ты мне о ней рассказывал, и я себе представлял. Я видел твое лицо во время рассказа о ней и мог составить впечатление…
Я рассказал папе о том, что было, и о том, какое впечатление это на меня произвело.
— Ну и правильно, — сказал папа, когда я закончил. — Я так и надеялся втайне, что произойдет нечто подобное… Натура все равно рано или поздно должна проявиться, как ее ни маскируй. Это даже очень хорошо, что она проявила себя сегодня. Чем раньше, тем лучше. Нечего тратить душевные силы невесть на кого.
— Но она — не невесть кто, — сказал я.
