— Все вы, так вас так, заодно. Я бы всех вас к стенке! Ну, да ладно, сегодня я сговорчивый. Но в Керчи у вас этот номер не пройдет. Там всем заведует ротмистр Стеценко. Это такой… Он Маркса мимо себя не пропустит!
Поезд тронулся. В вагоне-теплушке один из солдат заметил у арестованного золотые часы: «Знаете что — подарите их мне. Ведь всё равно вас часа через два расстреляют. На что они тогда вам?» Этот же солдат через два дня в Керчи, при смене караула, скажет взволнованным голосом: «Ну, если они такого человека расстреляют, то правды нет. Тогда только к большевикам переходить остаётся».
Керчь. Приморский бульвар. Екатерина Владимировна говорит не умолкая:
— Не хватало ещё на нашу голову Стеценко! Не приведи господь попасть к нему в лапы! Вы слышали, говорят, зверь и негодяй, каких свет не видел! Запомните, Макс, — Стеценко!
— Запомнил, Екатерина Владимировна! Вы мне который раз это говорите. Да и не только вы…
— Ну, слава Богу, вот и особняк Месаксуди. Вы знаете, это самый богатый человек в городе. Он всё может! Он Никандру Александровичу жизнью обязан, всё для него сделает. Ведь когда на фронте… Вы знаете…
— Знаю, голубушка, знаю!
Макс дёргает звонок на дубовой двери роскошного особняка. Дверь вскоре отворяется. Слышатся смех, музыка. Перед ними «стилизованный и англизированный» лакей:
— Чего изволите?
— Передай, братец, хозяину, — устало говорит Макс, утирая пот, — что здесь жена Никандра Александровича Маркса. Просит принять.
— Доложу. — Лакей закрывает тяжёлую дверь.
На приморском бульваре красота природы и мертвечина войны. Ещё совсем недавно здесь на деревьях вешали большевиков, захваченных в каменоломнях. Волошин всматривается в ночь: «Ну вот, передам Маркса Месаксуди — а там всё пойдёт как по маслу…» Распахивается дубовая дверь. Лицо лакея непроницаемо.
— Барин заняты-с… У них гости… Принять не могут-с…
Дверь звучно захлопывается. Екатерина Владимировна плачет:
— Как же так?.. Почему?
— А потому, голубушка, что ротмистр Стеценко, как видно, ещё не самый большой негодяй в этом городе. Поищем-ка лучше ночлега. Комендантский час… На что угодно нарваться можно!..
Они идут по ночной улице. Волошин погружён в себя: «Месаксуди струсил — боится себя скомпрометировать. Маркс остаётся всецело на моих руках. Значит, я должен спасти его без посторонней помощи. Но я ничего не знаю о воинской дисциплине, о военных порядках. Я даже не знаю, в чьих руках сейчас судьба Маркса и кого я должен прежде всего видеть и с кем говорить. Я не знаю, что я буду делать, что мне удастся сделать, но я прошу судьбу поставить меня лицом к лицу с тем, от кого зависит судьба Маркса. Я даю себе слово, что только тогда вернусь домой, когда мне удастся провести его сквозь все опасности и освободить его…»
Дерево с повешенным. Табличка: «Большевик». Екатерина Владимировна испуганно крестится:
— Господи помилуй! Ротмистр Стеценко… Это его рук дело… Не приведи Господь!.. Как же теперь быть? На кого надеяться?!
— Надеяться не на кого! Будем сами спасать Никандра Александровича.
Как из-под земли — фигура часового:
— Ваш пропуск!
— Мы приезжие. Только что с вокзала.
— Вы арестованы. Идите за мной.
Ну что ж, чему бывать… «Мне было решительно всё равно, каким путём идти навстречу судьбе. Мы вошли в соседнее здание — к коменданту города. В большой полутёмной комнате сидело в разных углах несколько офицеров…»
— А, господин Волошин… Какими судьбами? Что это за солдат с вами?
— По-видимому, я арестован, а это мой страж…
— Вы свободны. А ты иди себе… Господина Волошина здесь все знают.
— Стоит мне выйти на улицу — как меня арестуют, на первом же углу.
— Хотите переночевать у меня? — спрашивает офицер на костылях. — У меня как раз есть свободная комната.
— Спасибо, но дело несколько сложнее: я с дамой. Ваш часовой сторожит её на улице.
— Вот что мы сделаем: даму положим в отдельную комнату, а мы с вами переночуем вместе: у меня в комнате есть канапе. Погодите, я возьму у коменданта два пропуска…
Небольшая комната. В углу — образ с лампадкой. Макс возится с покалеченной ногой офицера, меняет повязку.
— Позвольте мне узнать, чьим гостеприимством я имею честь пользоваться?
— Начальник местной контрразведки ротмистр Стеценко, Григорий Иванович. Вы — поэт Волошин из Коктебеля?
— Да, но знаете ли, кто эта дама, что спит в соседней комнате?
— ?
— Это жена генерала Маркса, обвиняющегося в государственной измене и сегодня препровождённого в ваше распоряжение. Я же сопровождаю его с целью не допустить бессудного расстрела…
Офицер рывком поднимается, опираясь на подоконник. Его сузившиеся глаза в упор смотрят на Макса:
— Да… действительно… Знаете, с подобными господами у нас расправа короткая: пулю в затылок и кончено…
Макс молчит. А тот продолжает сыпать рублеными фразами:
— Негодяй, изменник… Какое может быть снисхождение? Есть красные, есть белые! Одно из двух: или ты за красных, или за белых! Середины быть не может!
Макс молчит. Может быть, именно сейчас у него рождаются строки:
(«Гражданская война», 1919)
Образ Владимирской Богоматери, освещённый тёплым огоньком лампады, притягивает взгляд поэта: «Пресвятая Богородица, всем христианам Заступница! Не за жертву молю тебя, не за Никандра, а за палача, за убийцу Григория. Муки более страшные в душе его; более страшная, чем у жертвы, доля его. Муками земными, телесными кончатся мучения жертвы, но вечное проклятие убийцы ляжет на палача, не смывается кровь убиенного с совести его. И после смерти душа его будет обагрена кровью жертвы, имя его запятнано клеймом позора и презрения… Не дай погибнуть палачу сему Григорию ради жертвы его, Никандра…»
Макс давно усвоил: «Не нужно, чтобы оппонент знал, что молитва направлена за него: не все молитвы доходят потому только, что не всегда тот, кто молится, знает, за что и о чём надо молиться.
