йоги, руки в бока, злой и раскрасневшийся от негодования. — Распустил всех, а за него «стружку снимают». Уже темно, а они тут прохлаждаются.
У Сергея защемило сердце, но волю ему он не дал, лишь виновато поднялся и молча вытянулся перед капитаном.
— Почему не докладываешь о результатах дня? Бегать я за тобой обязан, что ли? — продолжал шуметь Коломеец. — Ишь какой хлюст на мою голову выискался! Скоро генерал искать тебя будет. Смотри у меня! Это тебе не в саду яблоки сшибать — это война, — он обвел злым взглядом солдат и напустился уже на всех разом. — В героев опять играете. Почему без касок ходите?
Упоминание о касках вызывало у Сергея прилив смеха, и не от того, что помначштаба требует носить их, так положено, а потому, что Аня в письме просит беречь себя и советует носить каску. Однако смеяться теперь, когда начальник вошел в раж, совсем неприлично. Пусть кричит, да он и прав. И докладывать ему надо, и каски носить полагается, и вообще слушаться нужно командира.
Коломеец сделал еще несколько замечаний и, не спросив даже о потерях, выбежал из подвала, вроде за тем и приходил, чтобы накричать на людей, отвести душу. Так это и восприняли солдаты. Манан Хабибуллин, как только утихли тяжелые шаги капитана на лестнице, хмыкнул и пустил колкость:
— Каска-маска, блиндажная крыса.
— Рядовой Хабибуллин, разговорчики! — одернул его Курилов, давая понять, что командира не обсуждают, а ему повинуются, но у самого на душе осталось неприятное ощущение от крикливого тона Коломейца. Настроение людей было испорчено, а впереди бессонная ночь, ракетчики и бомбежки.
В ЛЕСОСЕКЕ ПОД ТОКСОВО
Машина ухнулась в такую выбоину, что прикорнувшие в кузове солдаты прикусили языки и кто-то, громко чертыхнувшись, так долбанул прикладом винтовки по кабине, что шофер резко затормозил и выскочил на ступеньку.
— Ну чего там ерепенитесь, — крикнул он. — Валяйте пехом, дьявол вам в подмогу.
— Давай, езжай, чего там, — послышалось в ответ спокойное наставление, как будто никто особенно не обиделся и нечего заводить перебранку, но где-то в углу кузова все еще ворчал шепелявый голос, по которому водитель понял, что порядком тряхнул, и, сразу остыв, опустился в кабину и дал газу.
Скоро шоссейная дорога кончилась и показался сосновый выруб, затянутый кисеей тумана. Между черными пнями и обгорелыми сухостоинами змейкой вилась узкая, испаханная снарядами колея. По ней, надсадно урча моторами, ползли полуторки, замаскированные хвоей. Через некоторое время резерв полка численностью в роту свернул и с этой когда-то мирной проселки. Горожанам нужны были дрова, но фашисты выбросили сюда десант и пытаются сорвать заготовку топлива.
Местах в десяти на свежевырубленной поляне, где остановились машины, курились последними тонкими струйками дыма затухающие костры. Над лесом кружили вспугнутые вороны, а в истоптанной, окровавленной траве лежали изуродованные, исколотые штыками трупы девушек, заготовлявших для города дрова. «Где предел человеческой жестокости?» — негодовал в душе Сергей, обнажив голову и кусая до крови губы. Высокий, с мужественным лицом, обожженный огнем жарких сражений, подполковник Чайка долго молчал, неловко мял в узловатых руках выгоревшую на ветрах пилотку и, только усилиями воли поборов смятение, глухо сказал:
— Запомните это, товарищи, — в повлажневших глазах уже немолодого, с проседью в висках подполковника были злость и скорбь. Кажется, он собирал силы, чтобы крикнуть: «Люди, до чего вы дошли!», но обуревающая его ярость перехватывала дыхание, и он никак не мог произнести эти гневные слова, этот упрек всему миру. Проглотив наконец жгучую слюну, Чайка односложно произнес:
— Клянусь!
— Клянусь! — разноголосо и твердо повторили солдаты. Бережно подобрали обезображенные тела девушек и уложили их в братскую могилу, выкопанную под вековой раскидистой сосной. Сержант Мамочкин сплел венок из сосновых веток, возложил его на могилу, потом поставил на могильном холме столбик и на стесе его карандашом вывел:
«Здесь покоятся героини-ленинградки, павшие от зверской руки фашизма 23 августа 1942 года».
Никаких документов погибших, никаких списков их фамилий найти не удалось. Так и остались безымянные героини лежать в сырой земле под Токсово. И только высокая, старая, раненная осколком бомбы сосна, если завтра не скосит ее вражеский снаряд, будет стоять на часах у изголовья дочерей Ленинграда, отдавших свои жизни за то, чтобы дать детям тепло, согреть их исхудалые тела.
Целый день, продрогшие под косым дождем, ходили по лесу молчаливые и злые солдаты, но немецких автоматчиков найти не смогли. Вечером, разместив людей на ночлег, подполковник Чайка собрал командиров взводов в сооруженный наскоро шалаш и хмуро спросил:
— Ваше мнение? Искать фрицев или возвращаться в Ленинград?
Мнения всех совпали: искать. Но где? Обшарили порядочную полосу леса, и никакого результата.
— Что мы за разведчики, если не можем отыскать целый десант врага! — проговорил Сергей и, поняв тут же, что возмущением делу не поможешь, предложил:
— Надо что-то придумать. С народом бы поговорить.
Капитан Коломеец перекосил губы в насмешливой ухмылке.
— Здесь, лейтенант, не колхозное поле, а фронт. Митинговать некогда, самим соображать надо, — сказал он запальчиво, поглядывая на подполковника с явной надеждой на одобрение, но начальник штаба, бросив короткий взгляд в сторону Коломейца, неопределенно ответил:
— Так, так…
В разговор вступил старший лейтенант Брылько, командир саперного взвода, неторопливый, но решительный и прямой человек.
— А лейтенант дело говорит, нечего тут ухмыляться, — он косо посмотрел на Коломейца и пояснил: — Среди солдат есть ленинградцы. Они знают здесь каждую кочку. Я предлагаю, товарищ подполковник, собрать их на совет.
Чайка, помолчав немного, как бы раздумывая над предложением Брылько, вместо ответа спросил:
— Кто у нас ленинградцы?
— Тахванов, — назвал Сергей одного солдата, но подполковник сам начал перечислять фамилии и даже имена бойцов, выросших или долгое время живших в Ленинграде. Сергей отметил про себя, что у подполковника хорошая память и, наверное, чуткая душа.
За шалашом послышались торопливые и тяжелые шаги, а через несколько мгновений все укрытие качнулось, хрустнуло и кто-то снаружи упал, негромко ругнувшись. Сергей сразу узнал басок Семена Мамочкина.
За неделю командования взводом разведчиков Курилов успел убедиться, что Мамочкина любят солдаты по-особенному, как-то тайком, что ли, не показывают этого и даже побаиваются его, стараются выполнять поручения сержанта так, чтобы не пришлось выслушивать строгого внушения. Не любить Мамочкина было просто нельзя.
Кто первый изготовил «кошки» с привязанной к ним лестницей из телефонного кабеля и потом забирался на чердаки за сигнальщиками? Мамочкин. Кто раньше всех встает и хлопочет насчет завтрака? Опять он же. Пришли ребята с задания поздно ночью. У кого хранится для них в полную норму ужин? — У Семена Мамочкина. Он, кажется, все может, все умеет и все предусмотрит, никогда не сидит без дела и находит в этом истинное наслаждение. Он труженик войны. Вот кто такой Мамочкин для взвода разведчиков.
И сейчас он, конечно, идет не на чашку чая. Сергей не видел лица сержанта: сумерки уже сгустились
