подчеркивать, что назначения должны осуществляться в соответствии с личными качествами.
Однако была еще перестройка, осуществляемая либеральной интеллигенцией, — движение «демократов». Период цельного и уверенного в себе развития либерализма в России длился недолго, может быть, всего года три-четыре, и поэтому он не успел выкристаллизоваться в цельную идеологию, но все же тенденции к этому были, и очень многие видели за шестидесятническими лозунгами черты новой идеологической церкви — церкви, которая, к сожалению или к счастью, рухнула, не успев родиться.
Содержание этой новой идеологии вполне укладывается в формулу антропоцентризма, которая была свойственна прочим духовным революциям. Все четыре тенденции, указанные нами выше как характерные черты всякой духовной революции, были свойственны всякой духовной революции. Во всех областях жизни — государственном управлении, творчестве, экономике — либеральные публицисты доказывали преимущества индивидуализма перед институциональным или коллективным регламентированием. Рыночная экономика противопоставлялась государственному регулированию, свобода творчества — цензуре, право на частную жизнь — вмешательству в нее коллектива, демократия и многопартийность — партийной диктатуре. Либералы отвергали канон священных книг и апеллировали к реальной действительности. Наконец, они начали вырабатывать собственный пантеон почитаемых лиц — впрочем, обожествляемых и мистифицированных несколько менее, чем коммунистические вожди. Мода привнесла в публицистическую субкультуру те же черты строгости, которую в церковное учение привносит дисциплина и утвержденный соборами канон. В публицистике выкристаллизовалась вполне определенная идейная система, в которой были традиционные темы, традиционные идеи, любимые классические авторы и, наконец, фигуры для почитания и поклонения. Западные теоретики демократии, такие, как Хайек и Фридмен, становились любимыми классиками, академик Сахаров чуть ли не заменил Ленина в роли «самого человечного человека».
Итак, то, как изменяются идеологические системы, более или менее понятно. Чтобы понять, какая идеология станет наиболее популярной и влиятельной на Земле в предстоящих веках, надо выбрать ту закостеневшую, но значимую идеологическую систему, которая будет подвергнута, революционным преобразованиям и, таким образом, уступит место или, по крайней мере, потеснится для новой «идеологии будущего».
Выбор невелик. Ту идеологию, которую можно было бы сегодня охарактеризовать как «господствующая», или, во всяком случае, имеющая влияние в мировом масштабе, можно назвать «либерализмом». Это слово имеет очень широкое значение. За сотни лет, что оно употребляется, оно довольно сильно меняло свой смысл. Начиная с конца XX века, модно говорить о «неолиберализме». И, тем не менее, этот термин вполне подходит для обозначения бытующего в современном мире комплекса идеологических концепций, утверждающих преимущества политического устройства и социальных технологий стран Запада. Либерализм можно понимать как парадигму, или «рамочную» совокупность, учений о преимуществах и необходимости таких декларируемых западным обществом свойств, как политическая демократия, рыночная экономика, права человека, религиозная терпимость, традиционные свободы, независимость правосудия, разделения властей, равенство перед законом и т. д. В идейной сфере либерализм базируется на авторитете определенного круга академических мыслителей и писателей, начиная от Адама Смита, Томаса Гоббса и Алексиса де Токвиля и кончая Милтоном Фридманом, Хайеком и всевозможными нобелевскими лауреатами.
Логическая задача, которая стоит перед нами, заключается в том, чтобы понять, какова возможная реформация либерализма, в духе которой произошел бы возврат ответственности от института к индивиду, от формализованной процедуры к осознанному индивидуальному усилию, от авторитарного управления к самодеятельности и от авторитета канонических текстов ко вниманию к фактам — при большем или меньшем сохранении ценностей, на достижение которых направлено учение.
В сущности, подобного рода «реформированный либерализм» уже существует, существует уже очень давно, и именуется анархизмом. Таким образом, возникает вопрос: при каких обстоятельствах анархизм или, по крайней мере, идеологическая парадигма, напоминающая анархизм во многих своих чертах, получит доминирующее влияние в большом числе стран мира и каким образом этот «неоанархизм» может вырасти из современного либерализма?
Все дальнейшее, разумеется, будет сплошной фантазией, — но как еще можно «уловить» будущее в свои сети?
Для того чтобы понять, в каком направлении либерализм будет реформироваться, надо понять, где в либеральной парадигме имеются «затвердевшие» участки излишней заформализованности, авторитаризма и потери духа собственных ценностей. Именно на отталкивании от этих консервативных элементов должна возникнуть новая, реформированная, парадигма. И если мы предполагаем, что современный анархизм отражает дух этого будущего учения, то «больной» элемент либерализма должен быть главным объектом разногласий между либералами и анархистами.
Этот спорный элемент широко известен, и он именуется «государством».
Важнейшим обстоятельством, которое делает либерализм антидемократическим и авторитарным и которое заставляет анархистов постоянно критиковать либералов, является его привязка к государству как, с одной стороны, важнейшему объекту приложения либеральных рецептов, а с другой стороны — важнейшему инструменту их реализации. Либералы предлагают демократию как форму устройства государства, требуют соблюдения прав человека — прежде всего от государства, и разрабатывают монетаристскую финансовую политику как политику невмешательства государства в денежное обращение. Именно отрицание государственности делало анархизм до последнего времени нереалистичным учением в глазах большинства его противников. Однако ситуация с государством может измениться, если оно само войдет в фазу кризиса и самоотрицания, дойдет до некоего предела своего развития, — а именно это и произойдет, если, как это ожидается многими, будет установлено всемирное государство. Именно окончательная тотализация государства должна стать той поворотной точкой, после которой станут реалистическими и оправданными дискуссии об упразднении или, по крайней мере, радикальном преобразовании самого понятия государственности. Вопрос этот станет актуальным хотя бы потому, что особую остроту приобретет проблема гибкости и разнообразия социального устройства.
Сегодня унифицирующее действие государств на планете во многом компенсируется большим количеством государств. В одних государствах существует смертная казнь, в других — нет. Эта система позволяет человечеству проводить эксперименты, оценивать плюсы и минусы разных решений и не становиться заложником однажды принятой системы действия. Разумеется, унифицирующие процессы идут: во-первых, сами государства ликвидировали разнообразие вошедших в них земель, о чем с горечью писал Константин Леонтьев; во-вторых, государства поддаются моде и все стремятся заимствовать наиболее прогрессивные решения — недаром Ататюрк заимствовал в Европе и головные уборы, и законодательство; в-третьих, существует унификация традиций и норм на международном уровне, самым вопиющим примером чего является законодательство Евросоюза. Тем не менее, пока еще сама многочисленность государств обеспечивает общественной системе «человечество» достаточную гибкость. Но после того как сформируется система общепланетарного правления, во весь рост встанет проблема гибкости и защиты многообразия общественной жизни и укладов — подобно тому, как сегодня экологи ставят вопрос о сохранении биологического многообразия. Вполне возможно, что унификация общественной жизни на планете обострит проблематику социальной экологии.
Обычное средство борьбы с косностью государства — децентрализация. Именно проблематика децентрализации должна объединить огромное количество левых движений в эпоху после создания мирового правительства — левых движений, начиная от умеренных, требующих расширения демократии, и кончая радикальными, требующими разрушения всемирной государственности. Однако что может означать децентрализация в планетарном масштабе? Увеличение полномочий тех провинций и территориальных единиц, которые образовались на базе бывших национальных государств? Но почему только их? Данный уровень территориального устройства не является привилегированным, хотя, вероятно, будет вызывать ностальгические чувства. К тому же, сам принцип организации власти по территориальному принципу становится все более и более анахроническим. Поэтому, как в реальной жизни, так и — в еще большей степени — на уровне идеологии, на уровне «идеальных требований», вопрос будет ставиться о тотальной децентрализации на всех уровнях, то есть об увеличении полномочий всех территориальных властей, экстерриториальных объединений, гражданских институтов и, наконец, об увеличении неких властных
