Чингиз пожал плечами. Где и когда он мог видеть коромысло? Разве в городе воду носят из ручья? Открыл себе кран, вода сама льется — наливай сколько хочешь. А эта чудачка не знает простых вещей. Чингиз милостиво объяснил ей, что такое эспандер.
— Значит, от него становятся сильнее?
— А как же! — Чингиз пощупал мускулы на правой руке.
— И ты сильный?
Чингиз скромно промолчал.
— Ну тогда понеси эти ведра с водой.
— Просто так взять и понести?
— Нет, на коромысле. Я тебе покажу.
Девочка присела на корточки и, поддев коромыслом ведра, оттолкнулась рукой от земли. Развернув коромысло поперек плеча, она пошла, вихляя боками и раскачивая ведра.
— Понятно? — спросила она.
— Ясно. Давай!
Чингиз отдал ей эспандер, встал на четвереньки, а когда поднялся, выжав ведра на плечах, понял, что дальше не двинется. Коромысло врезалось в косточку на плече, причиняя острую боль. Он постоял, не зная, как двинуться с места, но получилось так, что ведра сами потащили его вперед. Он торопливо подставлял ноги под тяжесть, которая стремилась вперед и тянула — нет, не тянула, а грубо тащила его за собой. Из ведер на землю выплескивалась вода. Девочка что-то кричала, но Чингиз не слышал ее: он кряхтел от позора и боли.
Впереди блистало водяное оконце. Даже не оконце, а форточка, просто лужица в траве — не на что глядеть, но Чингиз не мог оторваться от нее. Как он ни пытался обойти ее стороной, непонятная сила влекла его к воде, как магнит. Под ногами хлюпала жижа, ботинки булькали в воде, правая нога потеряла опору и скользнула вниз, коромысло взметнулось к небу. Чингиз бухнулся вместе с ведрами в роковое это оконце.
Девочка вытащила его, мокрого и несчастного. Подхватила коромысло, выудила ведра и, пока мальчик приводил себя в порядок, набрала воды из ручья.
Самое удивительное — она пошла к дому, в котором он ночевал, к дому дяди Каратая Эсенкулова! Девочка с неменьшим удивлением смотрела на мальчика, потому что и он шел к дому Эсенкуловых. Только поставив ведра у порога, она догадалась, что это и есть ее двоюродный брат — Чингиз. Он приехал вчера так поздно, что даже не успела его рассмотреть, Чингиз же ничего не понимал: что ей надо здесь, в этом доме? За завтраком, увидев ее вместе со всеми, понял, что она тоже его двоюродная сестра. Девочку звали Ларкан.
Родня
Только сейчас, когда все расселись на полу вокруг дастархана, уставленного лепешками, сахаром и кусками холодного мяса, — только сейчас Чингиз понял, как много у него братьев и сестер. Он сидел, переодетый в чистое, растерянный от крика и шума, отхлебывал маленькими глотками чай из пиалы, смотрел и удивлялся, как это хозяйка успевала делать несколько дел: кормить грудью младенца, резать мясо на кусочки, раздавать их детям и разливать чай из самовара. Губы ее были сомкнуты. Улыбалась она редко, а если улыбалась, то как бы невзначай прикрывала рукой рот, потому что у нее не было передних зубов.
Возле хозяйки стоял трехлетний малыш в одной рубашонке. Чингиз уже знал его: это был тот самый, с тугими и красными, как свеколка, щеками, что спал рядом с ним. Он толкал мать в плечо, просясь на руки вместо младенца — младшего братца, сосавшего грудь. Мать предлагала ему мяса, лепешек, сахару, но он отталкивал ее руку и хныкал — гнусаво и тягуче, как бычок. С лица хозяйки, неподвижного, как маска, не сходило выражение терпения и безучастия. Мальчик толкал ее, но это не мешало ей следить за детьми, вовремя наливать чай в пиалы. Она не забывала и Чингиза, молча подвигала ему хлеб, масло и сахар.
— Ешь, ешь, — напоминала она. — Бери масло, пей чай. Ешь больше, ешь.
Малыш отдохнул немного, пососал палец, разглядывая Чингиза, а когда удовлетворил свое любопытство, снова затянул канитель. Было непонятно, как в маленьком грудастом тельце рождается такой могучий рев — рев, который, похоже, никогда не кончится, и от рева этого, заглушающего все голоса, Чингиз чувствовал себя оглохшим и больным. Он не понимал, как ребята могут спокойно есть и пить, слушая этот нудный и нескончаемый рев. Лепешка застревала у него в горле, уши горели, забитые криком, как ватой, по спине пробегали мурашки озноба. Крик никого не смущал здесь: нему, наверно, привыкли. Заглядывая друг к другу в чашки, ребята сопели, чавкали, обмазывались до ушей, пили вприхлеб и, кряхтя, подвигали к самовару пиалы.
Только самый старший из них — звали его Талайбек — вел себя степенно, как взрослый. Он сидел недалеко у входа и не сводил с Чингиза застенчивых глаз.
— Сколько ты еще будешь сидеть? — крикнула мать.
Талайбек не допил чая, натянул зимнюю шапку, телогрейку в заплатах, снял с гвоздя камчу и вышел во двор. Там он сел на коня и погнал перед собой овец. Теснясь и толкаясь, овцы бежали за черным длинношерстным козлом — своим вожаком.
Пришел дядя Каратай, молодой еще, розовощекий, в нарядном полушубке и мятой синей шляпе. Он кивнул Чингизу, рассмеялся чему-то, разделся и притянул к себе оравшего малыша. Но тот кряхтел, вырываясь из рук, бил отца кулаками в лицо. Каратай жмурился от удовольствия, вытягивал губы и целовал его в живот. Но малыш не унимался.
— Ну-ка, подержи, — сказала хозяйка и передала отцу младенца, сосавшего грудь, а сама взяла крикуна и прижала к себе. Тот зачмокал и сразу замолчал.
И тихо стало в доме. Так тихо, что слышно, как муха бьется в стекло, тикают ходики на стене и падают из самоварного крана капли, ударяясь о поднос.
— А, что скажешь? — обратился дядя Каратай к Чингизу. — Три года ему, кричит, как паровоз, а все еще грудь сосет. — Он рассмеялся и подмигнул Чингизу, как взрослому. — Кормилица у нас одна, — он шлепнул жену по плечу, но та не шелохнулась, — а сосунков вон сколько!
Дядя Каратай с гордостью оглядел ребят, а Чингиз недоумевал: как же он, такой молодой и веселый, мог жениться на тете Накен — старой, беззубой и суровой женщине?
В дом часто вбегала Ларкан. Она хватала ведро или миску и, не глядя на Чингиза, будто не знала его, вылетала во двор. Там она мыла посуду, рубила топором хворост, подбрасывая в печку.
— Говорят, кто-то успел уже с утра искупаться и даже чуть не утонул?.. — Дядя Каратай подмигнул Чингизу, а тот уставился в пиалу и покраснел. — А как тебе спалось на новом месте, дорогой наш гость? Блохи не кусали?
— Спасибо, ага, хорошо.
— А почему должно быть плохо? Одеял сколько хочешь, подушки мягкие, свои. Слава богу, живем хорошо: едим вдоволь, спим крепко. Бараны есть, корова есть, кобыла есть — что еще надо? Разве это называется плохо, скажи?
Чингиз не знал, надо ли отвечать на вопрос. Но дядя Каратай и не ждал ответа. И это хорошо, ибо что мог сказать Чингиз? Ему казалось, что беднее жить нельзя, но вот дядя Каратай считал, что живут неплохо. И так, наверно, все здесь считают. Непонятно, отчего тогда ребята жадничают, отчего тянут друг у друга лепешки и едят наперегонки?
— Пей чай, ешь больше, а то худой будешь, — говорил дядя и подмигивал. — Домой приедешь, Куманбет скажет: что так плохо кормили сыночка? Худой поехал, худой вернулся. Ешь, ешь, надо жирным быть, как барашек. Книжки читай меньше, ешь больше.
Дядя Каратай много смеялся. Куча детей, большой дом, заботы, хозяйство не тяготили его. Дети липли к нему, лезли на колени, просились на руки, дергали его, вечно клянчили что-то. И он не уставал возиться с ними, делал это как-то легко; не обращая на них внимания, продолжал что-то рассказывать, смеясь и без конца подмигивая правым глазом.
