Приблизив лапку к глазам, Истратов пожевал губами, попытался прочесть буковки на колечке, но было уже темно — не разобрать. Тогда он встал и пошел с кладбища, держа перед собой находку, словно блюдце с водой.
На следующий день, придя в школу, Павлик столкнулся у входа с дружком своим Васькой, с которым сидел на одной парте. Тот явно поджидал его.
— Ничего не слыхал? — спросил Васька.
— А что?
— К нам из Австралии скворец прилетел. С колечком!
— Врешь! — Павлик прижал Ваську к стене и задышал в лицо. — Сам видел?
Васька выпучил глаза, набрал воздух в грудь — очень хотелось похвастать, что видел, дескать, но не решился. Павлик был возбужден и сердит.
— Не, не видел. Ефим Савельич Маргарите Ивановне шепнул, я за дверью стоял и слыхал: интересный, говорит, случай — из Австралии прилетел скворец.
— А почем он знает, что из Австралии?
— А кольцо у него на лапке, там все написано…
— Трепло ты! Несчастное трепло! — Павлик с презрением отвернулся от приятеля. Он отошел было, но снова приблизился к Ваське и с равнодушным видом сказал: — Ты вот что, помалкивай лучше. Раззвонишь — смеху не оберешься. Подумай, чушь какая — из Австралии! Ой, я не могу! Хи-ха! — Павлик схватился за живот и нагнулся, словно не мог стоять от хохота. — Дурачок! И ты поверил? Ладно, — успокоился он, — лучше уж помалкивай.
Васька растерянно хлопал глазами.
— Чего помалкивать-то?
Глаза у Павлика недобро сощурились. Васька замолк: Павлик был скор на расправу и драться горазд. Недаром говорили — волчиха его родила. Это про мать, значит, растившую мальчонка без мужа, женщину на руку тяжелую и неласковую.
После уроков Павлик домой не пошел. Классы давно опустели, а он стоял перед стенгазетой, делая вид, что читает, а сам постреливал глазами в сторону учительской, где еще сидели учителя и Ефим Савельич Истратов, директор школы, преподававший математику и физику. Раз и другой Павлик прошелся мимо учительской, заглядывал в открытую дверь, а когда Истратов наконец собрался уходить, юркнул в класс, потом незаметно выскочил вслед и долго шел сзади, не решаясь подойти.
Так и не осмелился. И пока шел, все ругал про себя скворца, которого выгнал из дуплянки. Павлик и не тронул бы его, если тот не стал нападать, норовя острым клювом в глаза. Пришлось в порядке самозащиты давануть его слегка. Павлик глядел учителю в спину и думал: а ну вдруг сейчас Ефим Савельич и скажет: «Дескать, что ты душегуб, клеишься ко мне? Отойди, смотреть не могу на тебя!» Шел ним и думал: вдруг озлится, что тогда?
Ефим Савельич вошел в дом. Павлик не посмел за ним и бродил вокруг, заглядывая в окна. Видел, как возился с Настенькой, племянницей своей, играл с ней на полу, скакал на четвереньках, и девочка, усевшись верхом, вцепившись в седоватые его волосы на затылке, гудела, выпучив глаза, представляя себя то ли всадником на коне, то ли водителем автомашины. Потом Ефим Савельич кормил ее, держа на коленях, сам ел и еще успевал читать газету. Павлик переходил от окна к окну, все рассмотрел в доме, а скворца не увидел. Ефим Савельич снял Настеньку с колен, в печь задвинул чугунки и снова сел за стол, разложив на нем учебники и тетради. Павлик смотрел на склоненную, сутулую фигуру Ефима Савельича и жалел его: учитель был уже стар, лет за сорок, наверно, а своей семьи не имел, жил у сестры — присматривал за девчонкой, с хозяйством возился, даже иногда корову доил, совсем уж не мужское дело. А ведь ученее его в деревне не было никого, и рассказывал так, словно по книжке читал. Стоял Павлик, вздыхал и сам не понимал, отчего торчит здесь и не может уйти. Ефим Савельич был неподвижен, будто бы спал, сидя за столом. Вдруг, однако, он повернулся и странно посмотрел в окно. Павлик опустился на корточки и хотел было удрать, но подумал и решил пересидеть, чтобы не поднимать шума. И тут услышал над собой шаги. Не над собой, конечно, а так ему показалось. Павлик пригнулся еще ниже, но над ним уже распахнулось окно и послышался голос:
— Это кто же здесь? Ты, Зарубин?
Непонятно было, как он углядел его так быстро. Может, давно уже заприметил и только виду не подавал? Павлик встал и поднял глаза, вялые, безразличные…
— Ты чего здесь?
— Да я так…
— Ну заходи, раз так…
Павлик вошел в дом и встал как истукан, ожидая египетской казни. Настенька подскочила к нему, вцепилась в ранец и радостно завопила. Однако учитель казнить его не стал.
— Арестовала меня, хоть плачь, — кивнул он на девочку. — Есть не хочешь? Нет? Учебники с собой? Ну вот что, садись-ка, голубчик, сюда, делай уроки да за Настенькой поглядывай. А я через часок вернусь. Есть захочешь, вон хлеб, молоко…
И ушел, захватив с собой рыжий, весь в трещинах, дерматиновый портфель. Фу-ты! Павлик вздохнул от облегчения. Первым делом ранец — в угол, сразу же отпил полкрынки молока, успокоил жажду и стал обшаривать дом. Залез на печь, облазил сени, на чердак заглянул, но скворца — нигде. Настенька путалась под ногами, полезла было за ним на чердак, но он шуганул ее. Ничего не найдя, он поневоле стал играть с ней. Ползал на карачках, изображая коня и автомашину сразу, и Настенька, ухватив его за уши, разворачивала его то вправо, то влево.
Набегавшись, ребята проголодались. Поели и сели вместе делать уроки — Настенька на полу с книжкой, а Павлик за столом. Настенька взялась за книжку: побормочет-побормочет и перевернет страницу. Скоро так всю книжку прочла и потребовала другую. Павлик сунул ей ботанику, она и ту прочла. И арифметику также. И родную историю. Потом Павлик читал ей стихи, которые были заданы наизусть. Разок успел прочесть, как приехали родители Настеньки — Оня и Тарас, шофер.
— Ефим где?
— Сказал: посиди часок, скоро приду, — доложил Павлик. — Я тут уроки делаю.
У Истратовых вечно кто-нибудь из ребят уроки делал. Оня не удивилась и стала собирать обед на стол. Взрослые ели, Павлик делал уроки. Потом Оня, глянув в окно, сказала:
— Эвон твоя мать по деревне ходит. Тебя, наверно, ищет.
Павлик выскочил на улицу и угодил прямо мамаше в руки. Она с ходу дернула его так, что ранец полетел на землю.
— Я его по всей деревне ищу, скотину загнать надо, воды принести, а он прохлаждается, шельмец!
Слова свои она сопровождала шлепками — по спине, по заду, по шее. Павлик молчал и только подпрыгивал, стараясь увильнуть от горячих мамашиных рук.
— Эва, Зарубиха мальца своего учит, — говорили бабы, наблюдая из окон. — Так его, так, безотцовщину!
В чем он провинился, бабы не знали, однако чувство матери, растившей сына без отца, вполне разделяли — поколотить для острастки никогда не лишне.
На следующий день Павлик подкараулил Ефима Савельича по дороге в школу. Они встретились как бы невзначай, и Павлик зашагал с ним в ногу, чуточку забегая вперед и заглядывая учителю в глаза.
— Уроки сделать успел? Настенька не мешала? А я, голубчик, туда-сюда, совсем замотался: инспектор приезжал, в сельсовет с ним ходили, потом в лесничество ездил насчет лесу для ремонта… Ты уж извини, что так получилось. От мамаши нагоняя не было?
Долго обо всяком говорили, расспрашивал, сколько чего посадили, много ли в весе прибавил телок от Красавки, в общем, интересовался всякими пустяками, а о скворце — ни полслова, словно и не было той истории на кладбище и разговора в учительской, который подслушал Васька.
В школе Павлик все время старался попадаться Ефиму Савельичу на глаза. Вертелся на уроке арифметики как юла, то и дело тянул руку, словно бы только и мечтал о том, чтобы его спросили. На перемене он летал в лабораторию, помогал семиклассникам готовить приборы для физики. После звонка выгонял ребят из класса, хотя не был дежурный. На переменках, идя перед Ефимом Савельичем, цыкал на
