читал в «Собаке» свое стихотворение «Наступление» и познакомился с английским журналистом Бехгофером. Конечно, англичанина интересовала война и он, не бывавший в боях, хотел выспросить у поэта-фронтовика, как там: жутко ли, страшно ли? А что же ему ответил поэт-конквистадор?
— Вы думаете, что это ужасно? Нет, на войне весело!
И это была правда, но правда смелого человека, а не тыловой крысы. Правда Поэта, узнавшего цену жизни и смерти, и понять это мог только тот, кто сам побывал в шкуре георгиевского кавалера.
Анна Андреевна встретила мужа внешне радушно. Почему бы не погордиться героем? 24 декабря она даже отправилась провожать мужа на фронт: «На Рождество 1914 года провожала Ник<олая> Степ<ановича> на фронт до Вильны. Там ночевали в гостинице, и утром я увидела в окно, как молящиеся на коленях двигались к церкви, где икона Остробрамской Божьей Матери».
Именно 24 декабря Н. Гумилёв был представлен к награде за успешную ночную разведку. В приказе по гвардейскому кавалерийскому корпусу от 24 декабря за № 30 сказано, что за отличия в делах против германцев награждаются… и далее перечень фамилий, первым в списке «унтер-офицер Николай Гумилёв п. 18 № 134 060», хотя он тогда такого чина не имел.
После отъезда Гумилёва из Петрограда о нем стали сочинять легенды. Так, 31 декабря поэт А. А. Кондратьев писал Б. А. Садовскому: «В Петрограде побывал Гумилёв. Его видели (Тэффи рассказывала мне) на вернисаже в рубашке, прорванной австрийским штыком и запачканной кровью (нарочно не зашитой и не вымытой)». В этих строках чувствуется глухая зависть слабых людей «тыловых патриотов своего Отечества». Конечно же Гумилёв не был ни в какой рубашке, он, как известно, приехал в гимнастерке и кавалерийской шинели и ни о каких ранениях никому не говорил.
26 декабря поэт возвратился в полк и сразу же побывал в сторожевом охранении, куда отправлялся каждый день вплоть до 30 декабря. В период затишья на фронте в конце 1914-го — начале 1915 года Николай Степанович написал несколько стихотворений, которые относятся к жемчужинам его военной лирики. В одном из них он вновь обращается к теме смерти. Но это уже поиск духовного осмысления достойной смерти воина:
Только побывав под пулями, поэт сделал вывод, что смерти сильнее знамя Господне, оно помогает избавиться от страха и поднимает воина до подвига во имя родины:
(«Смерть», кон. 1914 — нач. 1915)
А потому смерть — это лишь переход души от земного и бренного к вечному.
Стихотворение «Священные плывут и тают ночи…» (1914) явно навеяно раздумьями поэта о бренности бытия. Об этом говорят строки воспоминаний, где вновь и вновь оживают образы Тамары Карсавиной, Ирины Энери и других. Но главное Гумилёв высказывает в последних строфах:
Он еще упоен ратным делом, скачет по полям сражений, уверенный, что не погибнет, так как он носитель высшей идеи и его дух осиян солнцем удачи и победы. В замечательном стихотворении «Солнце духа» (кон. 1914 — янв. 1915) поэт, сравнивая свою довоенную, богемную и фронтовую жизнь, отдает предпочтение последней:
И здесь, на фронте, Гумилёв не забывает, что он не только улан, хорошо умеющий работать шашкой, но и поэт. Перед новым годом в письме к жене поэт просит исправить строчки в его стихотворении о войне. Войну и участие в боевых действиях он описывает со свойственной ему в ту пору конквистадорской уверенностью: «…Вообще война мне очень напоминает мои абиссинские путешествия. Аналогия почти полная: недостаток экзотичности покрывается более сильными ощущениями. Грустно только, что здесь инициатива не в моих руках, а ты знаешь, как я привык к этому… Если бы только почаще бои, я был бы вполне удовлетворен судьбой. А впереди еще такой блистательный день, как день вступления в Берлин!.. Австрийцев уже почти не считают за врагов, до такой степени они не воины, что касается германцев, то их кавалерия удирает перед нашей, наша кавалерия всегда заставляет замолчать их, наша пехота стреляет вдвое лучше и бесконечно сильнее в атаке… Ни в Литве, ни в Польше я не слыхал о немецких зверствах, ни об одном убитом жителе, изнасилованной женщине. Скотину и хлеб они действительно забирают, но, во- первых, им же нужен провиант, а во-вторых, им надо лишить провианта нас; то же делаем и мы, и поэтому упреки им косвенно падают и на нас — а это несправедливо. Мы, входя в немецкий дом, говорим „gut“ и даем сахар детям, они делают то же, приговаривая „карошь“. Войско уважает врага, мне кажется, и газетчики могли бы поступать так же… Мы, наверное, скоро опять попадем в бой, и в самый интересный, с кавалерией. Так что вы не тревожьтесь, не получая от меня некоторое время писем, убить меня не убьют (ты ведь знаешь, что поэты — пророки)…» В этом отрывке весь Гумилёв — справедливость до самоотречения и уверенность в том, что убить его не могут, так как он поэт и за него Господь Бог.
