мысли придут к ней, взбудоражат ее совесть и изменят ее жизнь, она не поверила бы. Теперь же ее одинаково пугали обе крайности: и уход из Континентальхауза, а значит, полное крушение хотя бы видимости благополучия, и перспектива остаться здесь. Как часто в таких случаях бывает у людей неустойчивых, не привыкших решать серьезные жизненные задачи, Анна нашла успокоение в чисто риторических вопросах, обращенных к себе самой.
«Что же, собственно, случилось? — успокаивала она себя. — Все, все знали. И все относились ко мне… неплохо. Что же изменилось после того, как я узнала правду о Фишере? Ничего. Ровным счетом ничего. Я, конечно, порву с ним. Но надо ли мне оставлять выгодную и интересную работу? Я не девчонка и могла догадаться, даже догадывалась, что поверила в глупую мечту… Вот-вот — в глупую мечту. Однако из-за этого ставить под удар свое благополучие — слишком!»
Приняв «твердое решение», Анна глянула на часы — без четверти девять. По заведенному порядку в девять ей следовало идти выгуливать огромное чудовище — мышиного цвета дога Трезора. Пес, стань он на задние лапы, был в полтора раза выше Анны, но на вечерних прогулках вел себя добродушнее телка. Когда она входила в уютную гостиную, куда допускались лишь избранные посетители, Трезор как-то по-особому ласково смотрел на нее, шевелил подрезанными ушами и бил по полу хвостом от предстоящего удовольствия.
Радоваться в предчувствии прогулки Трезору было с чего. Пес целыми днями почти не покидал гостиной, за исключением двух четвертьчасовых пробежек по подворью Континентальхауза: утром и в обед. Ночевал он тоже в гостиной, под портретом президента Гинденбурга, за которым — Анна знала об этом давно — находился сейф, святая святых Бюхнера и Фишера. Ни днем, ни ночью никто не мог приблизиться к портрету Гинденбурга ближе чем на пять шагов — никто, кроме Иогана и Франца. Даже Анна. И лишь вечером, когда она являлась с поводком, Трезор радостно вскакивал с ковровой подстилки и встречал Анну у дверей.
Так было и в тот раз. Анна умылась и постаралась косметикой замаскировать следы слез. Успокоив себя тем, что в вечерних сумерках никто не станет к ней присматриваться, Анна, взяв поводок, спустилась вниз.
Света в гостиной еще не зажигали. Из дальнего темного угла раздался голос Иогана:
— Что случилось, Анна?
— Почему «случилось», герр Бюхнер?
— Вы стали слишком рассеянны.
— Не понимаю.
— Я тоже. Вы забыли запереть дверь в коттедже Фишера.
— Извините, герр Бюхнер. Это действительно так. Но вы, наверное, догадываетесь, почему это произошло. — Анне стоило большого труда сохранять внешнее спокойствие, тем более что тон Иогана был необычно сух — он никогда так не разговаривал с ней.
— Желая узнать, что вас напугало, Анна, я вошел в комнату Франца. И, кажется, догадался о причине вашего расстройства…
Бюхнер выдержал паузу. Анна молчала.
— Согласитесь, Анни, ведь вы ни у кого ничего не спрашивали о моем друге Франце. Даже у меня. И потом, я считаю, что личные отношения двух взрослых людей никого не касаются, кроме них самих. Я не думаю, что интимные отношения могут сказаться на делах нашей фирмы. Но предупреждаю вас, что женские… э…
— Капризы… — Анна взяла себя в руки, говорила спокойно.
— Вот именно, капризы, Анни, не должны мешать нашей плодотворной работе.
— Я поняла вас, герр Бюхнер.
— Прекрасно.
— Разрешите вывести Трезора на прогулку.
— Идите. Трезор, гулять!
Дог вскочил и уставился на Анну своими крупными навыкате глазами. Ей показалось, что пес понял разговор и смотрит на нее с сочувствием.
Выйдя с подворья, Анна пошла по раз и навсегда выбранному маршруту, в сторону станции. Улицы поселка в эту пору были почти пусты, лишь кое-где на лавочках сидели старухи и неторопливо, словно в запасе у них оставалась вечность, судачили. Дачники на террасах ужинали. Низко плыл самоварный дым, приятно пахнувший горелыми смолистыми сосновыми шишками. Солнце еще не зашло, но под высокими деревьями сгустились тени, и кое-где уже зажглись лампы в разноцветных абажурах. Вдали хрипло голосил граммофон, а на ближней даче мягко звучала гитара.
После разговора с Иоганом Анной овладела апатия. Она шла, не различая дороги, останавливалась, когда останавливался Трезор, шагала дальше, когда пес натягивал поводок; самой ее здесь вроде бы и не было — она находилась в каком-то забытьи.
Вскоре мысли ее потекли в другом направлении. Теперь, после катастрофы, — а иначе она и не могла назвать крушение надежд, связанных с Францем, — Анна совсем по-иному увидела и его, и всех обитателей Континентальхауза, и себя.
Горьким было ее возвращение из мечты, выдуманной и глупой. Она не могла назвать свое пребывание в Континентальхаузе, бок о бок с этими респектабельными немцами, сном, прекрасным сном без сновидений и кошмаров. Нет, она многое видела, много подмечала такого, что могло бы заставить ее насторожиться, обеспокоиться. Но, поддавшись очарованию ухаживаний Франца, Анна слишком быстро, непоправимо быстро перестала отделять себя от окружавших ее чужих и чуждых людей.
Ее больше не задевали насмешки Фишера, Бюхнера и других над тем, что полуголодный, полунищий, полуодетый народ мечтает, верит и строит «какой-то социализм». Она не вдавалась в суть споров, которые время от времени вспыхивали за вечерним чаем, на пикниках, она заранее была согласна со всем, что скажет выпивший лишний коктейль Франц. Анна сама много раз забирала в магазинах Инснаба кули дефицитных продуктов и знала, что потом они через перекупщиков идут на черный рынок и оборачиваются для Франца барышом: дорогими перстнями, золотыми монетами царской чеканки. Она иногда замечала, как в вечерних сумерках в калитку Континентальхауза проскальзывала расплывчатая фигура то одного, то другого «русского друга» Иогана или Франца, но не придавала этому значения.
Теперь, припоминая все это, Анна поняла, что и «любовь» Фишера была показной, нужной для какого-то дела.
Поэтому, когда Фишер приехал, Анна встретила его холодно и сообщила, что прерывает их отношения.
— Тем лучше, — облегченно вздохнул Франц.
Однажды вечером, вернувшись с прогулки с Трезором раньше обычного, Анна из-за неплотно прикрытой двери гостиной услышала голоса Бюхнера и Фишера. Так громко они разговаривали редко. Значит, были под хмельком.
— Ты явно поторопился, Франц. Что тебе стоило еще потянуть эту комедию. Или Анна тебе надоела?
— Мне не хочется, чтобы она разобралась в истории с кладом Дампера.
— Точнее, с историей твоих сумасшедших комиссионных. Ожерелье, которое ты продал известной особе, дало тебе несколько тысяч фунтов. Я не очень любопытен и не стану уточнять цену. Но скажи, Франц, зачем ты подарил кольцо сестре Анны? Это же риск.
— Риск, Иоган, но подарком я ее тоже связал. А Анну надо быстрее выводить из игры. Она слишком много знает.
— Вот-вот… — проскрипел Бюхнер. — Но мы не можем от нее избавиться простейшим способом. Случись что-либо с ней — не миновать вмешательства МУРа, не уйдешь от «любознательности» ГПУ.
— Вышвырнуть ее с подворья сейчас же, — резко бросил Фишер.
— А что скажет консул Кнапп? Он всегда очень осторожно относится к подобным вещам. И потом — придется брать нового человека. А где уверенность, что его нам не подсунет ГПУ? Анна работает с нами пять лет. Кроме того, у нее у самой рыльце в пушку. Твоя проделка с кладом Дампера сделала ее нашей соучастницей.
