Потом на трамвае ехали.
А у катка очередь, мороз, пар изо рта. Пришли в раздевалку — там тепло. Сдали ботинки, Лубенцу хоккейки взяли. И — тук, тук, тук, — по деревянному полу к выходу простукали, ко льду.
Выскальзываем на поле, а там народу — конца не видно, круговорот. А сверху, с трибун, прожектора светят.
С краю медленно ездят кто не умеет, а самое дело в центре. Там все в кепках натянутых, красные уши вниз отогнуты. И перебежкой, пригнувшись, лицом у самого льда. Ногу переносит — и ставит. Переносит — и ставит. Красиво! Особенно один тут парень знаменитый, с мохнатыми бровями, с носом отмороженным, его тут все знают! Так он хоть задом наперёд, как хочешь сделает. И мы тут же шныряем, не хуже других.
В самом центре мельница образовалась. Один, по прозвищу Бык, встал, упёрся и руку протянул. И дальше все за руки взялись, один за другим, и по кругу понеслись, чем от центра дальше, тем быстрее, а последний — этот, знаменитый — так и несётся перебежкой, даже коньков не видно.
Раскрутилась!
И всё быстрее, быстрее. И вот по одному отрываться стали, лететь, на лед валиться. Свист стоит, крик. Вся мельница разлетелась. Снова в центре собрались — у всех лица красные, весёлые.
Решили сделать поезд.
Выстроились цепочкой и поехали вперёд медленно, потом всё быстрее, быстрее, в ногу, и кричим вместе: «Ух! Ух! Ух!» Через весь каток пронеслись, в сугроб врезались, повалились. Вылезаем друг из-под друга, смеёмся.
А потом все растерялись, разъехались, и я поехал Славку с Генкой искать, на второй пруд съездил по дорожкам. На скамейку сел передохнуть.
А мимо ребята едут, переговариваются, и девушки, и пожилых людей тоже много. И глянул на всех, как они проезжают, проезжают, и вдруг мысль меня пронзила:
«А ведь, наверно, и Таня здесь».
И сразу вспотел весь, и в озноб бросило.
«Ох, — думаю, — чёрт! Неужели я её совсем не забыл? Выходит, нет. Как же, а?»
III. Весна
До самой весны я на каток ездил, пока совсем не растаяло. Но Таню не видел, хотя всё время чувствовал — она здесь обязательно, сейчас проедет. Но так и не увидел.
И всё растаяло, растеклось, на улицах грязь, и солнце часто появляется, но ещё грязное, чумазое.
Вывел я из чулана свой велосипед. Генку посадил на раму и поехал. Тяжело идёт, и грязь с заднего колеса вся на спине, на затылке.
А зачем я ещё и Генку посадил — не знаю. Но одному неудобно мне ездить.
Когда мне родители его подарили после экспедиции, я вообще его целый месяц скрывал. Стеснялся перед ребятами — у них ведь нет велосипеда. А когда вывел, они сначала все на нём ездили, кто сколько хотел. А потом уж я. И правда, удобно, быстро. Но фару я снял с динамкой, и крылья снял, и даже ручной тормоз. Только то и оставил, без чего уж никак не поедешь. Два у меня таких вопроса, из-за которых мне неудобно. Первое — велосипед, второе — учёба. С учёбой даже тяжелее. Просто не знаю, как и быть.
Только вызовут меня, а все уже смеются. Выхожу.
— Я, — говорю, — не знаю.
И учителя тоже ведь смеются. Особенно физик наш веселится.
— Так, значит, — смеётся, — не знаешь? Всегда знаешь, а сегодня нет?
— Сегодня нет.
— Значит, чего ты не знаешь? Что напряжение равно произведению…
— Сопротивления на ток, — говорю с отвращением.
— Так. А ещё чего ты не знаешь?
И пишет на доске сложнейшую формулу и нарочно ошибку делает. А я не выдержу, исправлю.
— Ага, — кричит, — попался! Садись, пять!
А вокруг опять хохот, крик. Сажусь в тоске, смотреть на ребят стыдно. У других четвёрки, тройки, даже двойки попадаются, а я, как гогочка, на одних пятёрках.
Да ещё это собрание общешкольное по итогам третьей четверти. Полный зал народу. Все гудят, каждый своё: завуч на трибуне, мы в зале.
И вдруг слышу, он говорит:
— Из девятых классов у нас кандидатом на золотую медаль является Александр Горохов.
И все на меня смотрят — хоть сквозь землю провались! А он ещё добавляет:
— И просим его, как представителя учащихся, занять место в президиуме.
Как я шёл — не помню, только стал на сцену по ступенькам взбираться, а они воском натёртые, скользкие, в общем, поскользнулся я и грохнулся со всего размаху!
А в зале рёв, восторг! Ещё бы!
«Ну ладно, — думаю, — хватит! При первом же случае получаю трояк — и будьте здоровы!»
А Лубенец, как и раньше, у меня жил, только всё же пожалел меня немножко, перестал свои полочки выпиливать. Я его отвёл в наш сарай, и он там сразу же на старые доски накинулся.
Только кончим мы с ним заниматься, он сразу вскакивает — и туда!
Однажды мы со Славкой зашли в сарай.
— Пахнет, — говорит Славка, — у вас тут хорошо, как в лесу.
А Генка стоит, доску зажал в деревянные тиски и строгает её фуганком, длинную стружку гонит, она свивается и вниз падает, а доска гладкая получается, чистая, жёлтая и почти прозрачная.
А Лубенец раскраснелся, доволен — поёт, улыбается. Ни разу не видел, чтобы из-за обычной доски так радовались. И вообще редко видел, чтобы так радовались.
— Ген, а чего ты делаешь? — Слава спрашивает.
— Ещё не знаю.
— По-моему, у тебя лодка получается.
— Да? Похоже вообще.
— Слышь, Ген! Я сейчас на улице объявление читал — в нашем отделении милиции выставка будет «Умелые руки».
— Это почему же в милиции?
— Ну, не в милиции — в детской комнате.
— И что?
— Лодку выставишь.
— Спортят.
— «Спортят-спортят». Не спортят!
— Да ну.
Так тогда и не договорились.
Но через месяц, когда сделали всё — просмолили, покрасили, — взяли мы со Славой её на плечи и понесли. Уже тепло было, совсем лето.
А Лубенец сзади бежал, кричал: «Отдайте!»
Поставили её в комнату, куда нам показали, среди других экспонатов. Много там чего было.
Был там робот, по комнате ездил на колёсиках, глаза-лампочки зажигал.
Был там автомобильчик, управляемый по радио, на полу восьмёрки выписывал.
Был там приёмничек в банке от монпасье.
— Всё электроны, электроны, — заметил Лубенец, — а вот мне плотницкое дело нравится. Что,
