и так страшно.
Теперь только не дай бог, если дежурного электрика не окажется в этот момент на месте и он не услышит, как хлопнула пробка на одном из многочисленных щитов, окружающих его. Если он этого не слышал, то всё — последний мой контакт с миром потерян. Так сказать, никто не увидел единственной моей сигнальной ракеты.
Я подождал с бьющимся сердцем минуты две, в темноте почему-то особенно было слышно, как бьётся сердце, и быстро, торопливо стал ввинчивать лампочку.
Лампочка загорелась тихим, лучистым светом. Теперь вроде бы электрик мог понять: если короткое замыкание то есть, то его нет, очевидно, оно устроено какой-то разумной силой, значит, где-то в здании присутствует человек.
Я ждал скрипа отодвигаемой щеколды, но его всё не было. Понятно. Просто заменил пробку — и всё.
«А если, — мелькнула испуганная мысль, — он вместо пробки поставил вдруг медный жучок? Я же не знаю — сую свою проволоку. Пожар!»
Долгое время, испугавшись, я сидел по-турецки под тихо горевшей лампочкой, говоря себе: «Ну вот же… Всё тихо… Спокойно… Светло!»
Но потом снова вскочил, снова вывинтил лампочку, снова сунул туда проводок…
Не помню, после какого раза ввинченная обратно лампочка не загорелась.
То ли дежурный вообще решил не ввинчивать больше пробку, то ли решил всё же посмотреть, что ж такое на этих контактах — то коротит, а то нет! — непонятно.
Я не знал этого электрика, не видел его ни разу и не знал — для него «непонятно» является стимулом к действию или нет?
Если он человек активный, любопытный, то сейчас, я представлял, в своей каморке под лестницей он вынимает из стола папку, разворачивает на столе розовую схему энергоснабжения нашего предприятия, долго ищет на ней этот щит, потом на щите восемьдесят вторую позицию, потом долго ведёт по линиям тупым карандашом, смотрит, куда же ведут провода с этой восемьдесят второй…
Не знаю, сколько я просидел в темноте, прежде чем услышал скрип туго отодвигаемой, заклиненной щеколды…
Много я потом занимался техникой, электричеством, но это уж точно был самый электрический день в моей жизни!
После этого я долго боялся входить в заглушённую камеру. К счастью, замеры микрофонов были уже закончены и началась следующая фаза испытаний.
Приехал приёмщик.
Вместе с электронщиками из другой группы был собран весь тракт переговорного устройства: микрофон — усилитель — репродуктор, и начались испытания на разборчивость.
Проходили они так.
Кто-нибудь говорил в микрофон, а кто-нибудь слушал репродуктор.
В микрофон при этом полагалось говорить не что попало: были специальные таблицы, которые следовало читать. С другой стороны, эти таблицы были лишены всякого смысла, всякой связи между словами, потому что в логической фразе нерасслышанное слово можно угадать и один, более догадливый, оценит этот микрофон нише, чем недогадливый… А требовалась объективная оценка.
В репродукторе слышался Сенькин голос, с лёгким звоном:
лодочка
японец
теплота
генерал
черника
брошенный
змея
засушила
век
вы
волк
забыть
навзничь
арбуз
лёд
коллектив
кастрюля
изгиб
куриный
шмель
выплывающий
фляга
матросский
солома
неизбежный
тюль
сомнение
полька
бить
краснобай
Полагалось читать строку за строкой сверху вниз в микрофон, а на другом конце системы у репродуктора слушать и записывать. Таблиц таких было сорок, их читали в произвольном порядке, выучить их было невозможно, и каждое слово приходилось действительно слышать.
Но так было до меня.
На мне эта стройная (а вернее, как раз нестройная) система пошатнулась.
В каком-то, не знаю уж, порядке я прослушал все эти таблицы по разу, а когда их, в другой, разумеется, разбивке, стали читать во второй раз, я вдруг понял, что знаю их все наизусть.
Причём не просто знаю — с каждой строкой у меня была уже связана картина, в которую входили все необходимые слова.
Казалось бы, какая связь: лодочка, японец, теплота, генерал, черника… А у меня сразу же появлялась картина. Я не только её видел, я её чувствовал, ощущал: какая-то тёмная река, на ней лодочка, и японец-генерал поплыл в теплоте за черникой.
Я не только это представлял, я в этом участвовал: чёрная тёплая ночь, светлая лодочка, тёмная вода, пружинящий болотистый мох, на котором растёт мягкая черника.
Брошенный змея засушила век вы.
Тут тоже была у меня картина, хотя и не столь ощутимая физически, как с теплотой и черникой. Зато почему-то она накрепко была связана с каким-то чувством обиды. Я брошенный, потому что какая-то змея своим дыханием засушила наш век, и теперь все друг с другом на вы!
Волк забыть навзничь арбуз лёд.
