— Это ведь снова был риторический вопрос, верно?
— Ну, полно вам, майстер фон Юнгинген, — укоризненно выговорил Рудольф, — что за грешное стяжательство?
— Флот, — напомнил Великий Магистр. — Воины. Опыт. Вы знаете кого-то, кто может предложить больше?
— Давайте-ка для начала подведем первый итог: вы согласны? В общем и целом?
— Полагаю, если вам не удастся убедить меня, в дело вступят конгрегатские краснобаи?.. К слову — а что от этого им? Вам — колония, Ордену — земля… бросьте, рано или поздно мы придем к согласию… Но — что с этого будет иметь Конгрегация?
— Просвещение народов? — предположил Рудольф, и Великий Магистр поморщился. Он отмахнулся: — Не знаю. Думаю, первая причина — они, как и я, всерьез опасаются удара в спину.
— А вторая?
— Да не имею я ни малейшего представления, майстер фон Юнгинген, чего они хотят и о чем думают, — выговорил он решительно. — Просто не знаю. От меня карта, сказали вы… Карта получена ими. Ими прочитана. Ими собрана информация, подтверждающая ее подлинность. Конгрегация готова выделить средства. Поверьте, немалые. Я не знаю и, вообще говоря, не желаю знать, откуда у них такие финансовые резервы. И — не знаю, чего они хотят. Какие-то планы у них есть, не знаю, какие. На что-то они полагаются, не знаю, на что. Знаю одно: впустую Инквизиция не станет тратить ни время, ни средства, а стало быть, у них есть на что предъявить счет, причем на что-то вполне существенное.
— Это и пугает, — серьезно заметил фон Юнгинген. — И если сейчас мы с вами ввяжемся во все это — помоги нам Господь, когда придет время платить по их счетам.
— Но ведь нельзя не ввязаться, — произнес Рудольф настоятельно. — Вы ведь не можете этого не понимать. Неведомая земля, неисследованная — это словно комната в собственном доме, в которой никогда не бывал и о которой ничего не известно. Не знаю, впрямь ли земля эта богата лесом или плодами, или серебром, или язычниками — ни малейшего представления, но если это не узнаем мы, узнает кто-то другой. Согласитесь, майстер фон Юнгинген, в свете происходящего в мире — эта мысль не слишком мила и вашему сердцу тоже.
— Эта мысль стоит того, чтобы ее обдумать, — не сразу отозвался Великий Магистр и умолк снова, когда вблизи лагеря послышался шум и треск, ясно свидетельствующий о возвращении охоты и, судя по радостным возгласам, с удачей.
На поляну вывалились придворные в окружении двух егерей — встрепанные и осыпанные сухой листвой; на плечах двоих из сопровождающих слуг возлежал олень с окровавленной шеей. Фон Люфтенхаймера-младшего среди них не было.
— А где же Рупрехт? — осведомился Рудольф, когда остатки свиты приблизились и убитый олень шлепнулся на траву.
— Двинулся дальше, Ваше Величество, — с явственной насмешкой отозвался один из столь же юных рыцарей. — Ведь шли на кабана. Следопыты видят след, собаки рвутся, и — он ушел по тропе. Наш герой не уймется, пока не найдет зверюгу.
— Или пока зверюга не найдет его, — хмыкнул его приятель, и тот шлепнул его по плечу:
— Ставлю на кабана.
— Пожалуй, я все же дам парню шанс. Ставлю на фон Люфтенхаймера.
— Принимаю.
— Отлично. Тебе сегодня не везет.
— Это тебе не везет, — возмутился тот, — и оленя подстрелил я.
— Стрела была моя!
— Свою стрелу можешь поискать в кустах на той полянке.
— Господа рыцари, — с холодной любезностью окликнул их Рудольф, и те, запнувшись, коротко и мимоходом склонились в его сторону:
— Простите, Ваше Величество.
Спор продолжился в отдалении, однако шум, уже прочно водворившийся вокруг, все равно сделал дальнейшее мало-мальски конструктивное обсуждение столь важных вопросов невозможным.
— Дождемся, когда все уляжется, — предложил Рудольф со вздохом. — Да и у вас будет время все обдумать, а под добрый завтрак и беседа будет приятней.
— Я вижу, вольность поощряется при богемском дворе, — заметил Великий Магистр, одарив дискутирующее рыцарство насмешливым взглядом, и Рудольф отмахнулся:
— Эти двое — в некотором роде приятели моего сына, отсюда и воцарившиеся в их умах иллюзии вседозволенности. Бездельники, повесы и кутилы, но зато им я доверяю. Прочие — либо конгрегатские агенты, которые не упускают случая влезть ему в мозги со своими наставлениями, либо шпионы, шпионящие друг для друга, либо стяжатели, готовые продать все и всех. Эти, по крайней мере, не скрывают того факта, что от своей службы при дворе хотят просто и пошло денег и легкой жизни, и теперь, обретя то и другое, не желают от бытия большего. Им хватает на хороший стол и женщин — и они довольны.
— Не опасаетесь дурного влияния на наследника?
— Ему не помешает, — возразил Рудольф убежденно. — Проще, когда придет время, исправить раздолбая, чем святошу. Не примите на свой счет.
— Свой счет я вам предъявлю несколько позже, — подчеркнуто дружественно улыбнулся Великий Магистр. — Вы правы — я использую это сомнительное затишье, дабы все как следует обдумать… Однако ж, я слышал, вы на три месяца отослали своего сына именно что в монастырь за какую-то провинность. Не опасаетесь сотворить из него святошу?
— И это ему не помешает тоже, — натянуто улыбнулся Рудольф.
«Сердце Карлштейна», часовня святого Креста в центре Большой башни, в общем, и не задумывалось как место проведения регулярных богослужений — отец, никогда не живший в замке подолгу, перевез сюда коронационные регалии, на чем и посчитал миссию этого места исполненной. Сам Рудольф, избравший- таки родовое гнездо своей постоянной резиденцией, все же не стал ничего менять, и символы императорской власти по-прежнему хранились здесь, напоминая о величии титула и ничтожности судьбы человеческого существа, им обладающего. Разумеется, возводилась часовня с учетом всех тех требований, что предъявлялись ко всем зданиям подобного рода, а именно — в том числе и отличной акустики, в свете чего для тайных бесед и секретных переговоров сие место, казалось бы, подходило слабо. Однако предполагалось, что здесь же Карлу или его потомкам может придти в голову облегчить душу, посему все- таки были отдельные уголки, в которых венценосный грешник мог говорить свободно, не опасаясь того, что рассказы о его провинностях достигнут ушей кого-то, кроме его духовника. Часовня посему использовалась Рудольфом почти по назначению.
О том, что молится (от всего сердца, со смущением и искренностью) всякий раз, как входит под эти золоченые своды, Рудольф не признался бы никому и никогда. Мимо образов кисти великого Теодорика он проходил всегда медленно, оглядывая ряды ликов и замечая с внутренней дрожью, что выражение глаз святых и праведников порою меняется, делаясь благостными или порицающими. Наверняка дело было в собственном душевном равновесии, порою нарушаемом и колеблемом, однако никак не выходило отделаться от нехорошего чувства, что в этом недоступном для чужих глаз и ушей убежище за ним все-таки следят. От перенесения обсуждаемых тайн в иное место Рудольфа удерживали и здравый смысл, и иррациональное упрямство. Разум говорил, что Сердце Карлштейна подходит для этих целей лучше всего, только здесь постороннему негде спрятаться и неоткуда подсмотреть, здесь нет потайных дверей и окошек, здесь всё на виду. Упрямство же, при всем том трепете, что зарождался при входе в часовню, при
