широком смысле. Окружающий мир чужд, он — другой, люди вокруг — другие, все против всех, и только мы — едины. Если высказывать это вот так, постулатом, это не воспримется как непреложная истина: такова человеческая psychica. Если же, как они, подтолкнуть к этой идее исподволь, позволить самому прийти к этой мысли — вот это впечатается намертво. В применении к этой ситуации: я, одаренный сверхчеловеческими способностями, вывертываюсь наизнанку, делая невозможное, и все, что я слышу в ответ — мимоходом «спасибо», да и то через раз. Я сам едва не отдаю Богу душу, мне дурно, мне тоскливо — в том числе и потому, что никто не обращает на это внимания. Ну, быть может, Рюценбах пару раз своим обычным тоном велел пойти отоспаться, и все. Далее мысль идет в направлении, не особенно вдохновляющем: вот, я сижу здесь в одиночестве, и на меня всем наплевать, на меня не обращают внимания свои же — так для чего и для кого я живу и работаю? Где мое место? Есть ли оно вообще, и если есть — то здесь ли? Среди них ли?
— Эк тебя занесло.
— Debet omnia in deteriora inclinari[53]; не придерживайся я этого принципа — до сей поры был бы, как ты, в блаженном неведении относительно происходящего в подлунном мире. И если в этой голове роились похожие мысли (а судя по его реакции, это близко к истине), проявленное гласно и зримо понимание, а тем паче со стороны столь знаменитой особы, поддержит его сейчас и убережет от нехороших мыслей в дальнейшем; а ведь от такого уныния два шага даже и до предательства. Ну, а если я ошибся — тоже неплохо. Мне это ничего не стоило, а парню в любом случае было приятно.
— А есть те, кого ты не подозреваешь в тайном желании однажды сдать Конгрегацию лично Сатане?
— Одного из таких людей скоро не будет на этом свете, — отозвался Курт просто. — Со вторым мы должны сейчас встретиться. Еще один идет рядом.
— Хоть на том спасибо.
— Если, конечно, ты не сделаешь этого однажды по тупости, из совершенно благих побуждений. Знаешь, куда ведет дорога, выстланная благими намерениями?
— Вот и приехали, — усмехнулся Бруно. — После девяти лет службы угодить в потенциальные предатели; и это на пороге повышения.
— In potentia сделать может кто угодно и что угодно. Даже стать ректором святого Макария при полнейшем отсутствии к тому каких бы то ни было дарований.
— Знаешь, Курт, мне, вообще говоря, как и тому парню, тоже не помешала бы моральная поддержка. Так, к слову. Мне ведь предстоит не заведование конюшней при Друденхаусе, я и без твоих теплых слов одобрения путаюсь в собственных сомнениях и гадаю, кто из нас ошибается — я по молодости и нерешительности или отец Бенедикт по дряхлости и старческому неразумию.
— Эк тебя занесло, — повторил за ним Курт с усмешкой. — Духовника заподозрить в маразме — это сильно. Для тебя особенно. Делаешь успехи… Брось ты, — возразил он уже серьезно. — Отец Бенедикт знает, что делает; всегда знал и теперь прекрасно отдает себе отчет в собственных действиях. И, к слову, каким бы сильным ни было его желание определить кого-либо на какую-либо должность, сколь бы ни был он пристрастен в собственных предпочтениях — когда речь идет о столь серьезных рекомендациях, неужто ты думаешь, что такое решение может быть принято в обход Совета? Или придется принять мысль о том, что в Совете, состоящем сплошь из таких же, как он сам, старцев, все поголовно сражены слабоумием.
— Иными словами, — уточнил помощник, — ты все-таки полагаешь, что предсказанное мне будущее не ошибка.
— Повторю, что руководство академии на сегодняшний день ни разу еще не ошиблось в таких вещах. Множество моих сокурсников, имея отличные показатели, не хуже меня, все-таки не получили Знака инквизитора — остались, как Франк, помощниками или вовсе ушли на работу в архив. Почему? Не знаю. Но наверняка у отца Бенедикта были причины принимать такие решения, он видел что-то, что побудило его дать дорогу одним и не выпустить на этот путь других. Со мною он не ошибся. Не ошибся с Франком — сам посуди, какой из него следователь? И нет причин полагать, что он промахнулся в прогнозах относительно других. И тем паче — что он неправ в твоем отношении. Говорю «он», поскольку, хотя подобные постановления и выносятся на обсуждение Совета, уверен, что выдвинул твою кандидатуру именно отец Бенедикт.
— Однако же и ты во многом прав, — отметил Бруно, — и я природно не способен видеть в упавшей с потолка паутине в первую очередь происки ведьминских сборищ. Равно как и вряд ли смогу удавить спящую ведьму в постели. И чтобы я направлял по жизни людей, сама служба которых из этого и состоит?
— Когда прижало — ты зарезал чародейского прихлебателя, и глазом не моргнул. И когда заподозрил меня в измене — оббил весь начальственный порог, требуя применить ко мне санкции, не погрязая в рассуждениях о милосердии и дружественном участии. Если придется, ты и впредь поступишь, как должно. А здешним воспитанникам это не помешает — человек, который попридержит их служебное рвение в случае необходимости и хоть немного охладит пыл, который год от году работы лишь разгорается все сильней.
— Судишь по личному опыту?
— Если я скажу «да», придется признать, что ты прав, и я параноик и мизантроп, а я не в настроении сейчас доказывать, что это качества сугубо положительные. Лучше так: могу допустить по статистике. А статистика гласит, что конгрегатским служителям надо время от времени видеть нормального человека; не глупей себя, не подчиненного себе, из среды себя, могущего всё понять и при необходимости суметь думать, как они, но — не обремененного предвзятым взглядом на мир. Отдохнуть, так сказать, душой. Как однажды сказал помощник аптекаря, занимающийся составлением благовоний, когда он возвратился домой — «дерьма, освежиться!»…
— Вот спасибо. Так даже ты меня еще не титуловал.
— Основная твоя задача — не переусердствовать в этом вопросе, дабы не получить среди курсантов прозвища «наш праведник»; поверь аборигену, это всего хуже. Отца Бенедикта мы звали «Benedicit[54]», ибо то, что говорил нам он, было ценней всего Майнцева двухтомника, а порой — и Священного Писания.
— Навряд ли я стяжаю славу оратора, — возразил Бруно со вздохом. — До сих пор, по крайней мере, за собою я таковых способностей не отмечал.
— Но теперь ты знаешь, к каким переменам в своей судьбе надо готовиться; учись… Бруно, ты справишься, — убежденно подытожил Курт, когда помощник недоверчиво поморщился. — Мое мнение в этом вопросе несущественно, но в правоте отца Бенедикта сомневаться и не думай. Дело ведь не в том, что он решил продвинуть вперед или, точнее, вверх одного из любимчиков. Заметь, в разговоре со мной он не упомянул ни о чем подобном, касающемся меня, мне не предлагалось никаких постов — пусть и в отдаленном будущем, никаких карьерных прыжков, НИЧЕГО. Все, что мне говорилось, имеет важность лишь для действующего следователя, и все. Стало быть, нигде более, кроме как на оперативной службе, он меня не видит, и скажи, что это не верное суждение. Твое бессомненное преимущество перед прочими в том, что ты, в некотором роде, человек со стороны — ты пришел в Конгрегацию в сознательном возрасте, пришел сам, не был выращен в ней, как я, как все, кто в будущем окажется под твоей опекой. Свежий взгляд, можно сказать.
— Не рановато ли разбавлять Инквизицию свежей кровью? — усомнился Бруно. — Не навредить бы. Молодая поросль всегда всё портит.
— Ты conservator, — усмехнулся Курт. — Скорее надлежит опасаться того, чтоб под твоим руководством академия не зацвела. Как и любой неофит, ты святей Папы стократ.
— Благо сейчас это несложно.
— Это и прежде было не особенно тяжко, — отмахнулся Курт. — С Папами католическому миру в последнее время вообще как-то хронически не везет в смысле святости… А может, как обкатаешься на академических должностях, в Папы тебя, а? И тебе приятно, и Империи хорошо — давненько немцы никого не сажали на Престол, а ведь это с древних времен национальная германская забава. И мне выгодно; какие преференции можно будет обрести…
— И тебя по тому же месту, — огрызнулся Бруно.
— Уж и помечтать нельзя, — фыркнул он, остановясь перед дверью за вторым поворотом коридора, и
