«Для перевозки раненых было привезено из Петербурга множество закрытых и открытых экипажей без рессор и очень тяжелых, — рассказывал Далев коллега и военный товарищ доктор Зейдлиц. — Нам пришлось-таки с ними помучиться на тамошних невозможных дорогах… Для закрытых экипажей, в которых можно было положить двоих больных, требовалось 4 лошади, кучер и форейтор. Открытые экипажи были вроде деревянных дрог, на которых помещалось человек восемь-десять здоровых, но поместить столько же раненых не представлялось возможности».
О госпитале в Адрианополе свидетельствует сам Даль: «Здание было так велико, что в нем помещалось под конец десять тысяч больных. Но как они помещались и в каком положении находились — это другой вопрос… Несколько сот палат с кирпичными полами, без кроватей, разумеется, и без нар, и притом с красивенькими деревянными решетками вместо стеклянных окон. Дело походное, земля, в которой, при тогдашних обстоятельствах, и соломки-то почти нельзя было достать, а ноябрь пришел… Сперва принялась душить нас перемежающаяся лихорадка, за нею по пятам понеслись подручники ее — изнурительные болезни и водянки; не дождавшись еще и чумы, половина врачей вымерла; фельдшеров не стало вовсе, то есть при нескольких тысячах больных не было буквально ни одного; аптекарь один на весь госпиталь. Когда бы можно было накормить каждый день больных досыта горячим да подать им вволю воды напиться, то мы бы перекрестились. Между тем снежок порошил в окна и ветерок подувал».
И все-таки капли, соединенные в море, в поток, катились по дорогам и полям, и после неудач минувшего года кампания года 1829-го шла успешно: полная победа под Кулевчами, взятие Силистрии, переход через Балканы, овладение Адрианополем. В августе 1829 года русские авангарды вышли на подступы к Константинополю. Командующий Дибич получил титул Забалканского — граф Дибич- Забалканский; государь Николай Павлович писал Дибичу из Петербурга: «Словом, полное торжество!..» И следом смиренно: «Теперь более, чем когда-либо, отнесем все к богу»…
«Отнесем все»… Опять, как всегда, в порыве ликования списали тысячи капель, тысячи солдат русских, погибших от пули, от сабли, от лихорадки и чумы, от драных сапог и плохих ружей, — а ведь потому и победили и ликовали потому, что не просто слитые воедино, в армию, капли (и капля-Даль среди них) двигались у Силистрии и у Кулевчей, переходили через Балканы и брали Адрианополь, но потому, что каждая из капель этих была море, поток, личность —
И человек Даль не просто следовал движению чьего-то перста, маршируя от Силистрии к Шумле и от Кулевчей к Камчику, — человек Даль глядел по сторонам, оглядывался назад и вперед заглядывал, слушал, размышлял и время от времени излагал словесной речью то, что видел, слышал, то, о чем думал.
Нет, он не просто тащился в громоздком обозе, этот военный лекарь 2-й действующей армии («ординатор подвижного госпиталя главной квартиры», затем Адрианопольского, Ясского госпиталей, прикомандированный вдобавок к конно-артиллерийской № 26 роте). Он не просто тащился в громоздком обозе («Каждый походный госпиталь состоял из 50–80—100 фур, при нем были: своя аптека, кузница, от 40 до 80 палаток со всеми принадлежностями, кроме того, были рубашки, чулки, халаты, постельное белье, соломенные тюфяки на 200 или 300 человек, складной стол для операций, несколько стульев, хирургические инструменты, лубки для перевязок, бинты, корпия и т. д.») — «наделенный свободной волей» лекарь Даль при взятии Сливно вскочил на коня, вырвался из обоза и поскакал в бой вместе с передовым казачьим отрядом; он одним из первых влетел в оставленный неприятелем город, в каком-то доме, поспешно покинутом хозяином-турком, заметил на столе посудину с горячим еще кофеем, озорства ради тут же выпил кофе, а медную посудину спрятал в карман на память. Направляясь к Кулевчам, он не дремал в тяжелой и тряской госпитальной фуре, «свободная воля» толкала его своими ногами отмерять нелегкие военные версты, он смотрел горестно на «пламенем объятые села — избы горели по обе стороны дороги…аист среди дыма и огня сидел спокойно на гнезде своем и, казалось, ожидал смерти». И под Кулевчами «одаренный разумом» ординатор Даль не ждал сложа руки в аптеке или у складного стола для операций: «видел тысячу, другую раненых, которыми покрылось поле и которым на первую ночь ложем служила мать — сырая земля, а кровом небо…толкался и сам между ранеными и полутрупами, резал, перевязывал, вынимал пули с хвостиками; мотался взад и вперед, поколе наконец совершенное изнеможение не распростерло меня, среди темной ночи, рядом со страдальцами».
Крикнул бы кто Далю в сражении: «Уложит тебя пуля — ротный командир твой и сам полковник придут поклониться памяти твоей… и скажут: не грешно бы этого молодца и с ружьем схоронить — кабы не казенное добро!.. смирен и тих на постое, а велик буян, покойник, в чистом поле» — крикнул бы кто такое Далю, разгоряченному боем, глядящему напряженно по сторонам и ждущему выстрела, — право, засмеялся бы Даль, рукой махнул. А ведь сам десять лет спустя написал нарочитые, ухарские эти слова. Нарочитое благомыслие не уживается со здравомыслием — «прямым, толковым сужденьем, правильным понятием». Это особенно ясно видно в книжке Даля «Солдатские досуги», где житейски мудрые были перемежаются «удалыми» официальными статейками «Угождай службе, узнаешь, что такое честь».
«Честь — условное, светское, житейское благородство, нередко ложное, мнимое. Не на кафтане честь, а под кафтаном», — писал Даль в «Толковом словаре». И когда под Сливно бросился Даль, непрошеный, с передовым отрядом, и когда под Кулевчами «мотался» он всю ночь на поле боя между ранеными, звала его, видно, та честь, что «под кафтаном». Про нее у Даля в «Толковом словаре» тоже сказано: «Внутреннее нравственное достоинство человека, доблесть, честность, благородство души и чистая совесть».
Легко говорится: «Рассудите сами, ребята, какой тут толк: смерти бояться, от штыка, от пули бегать». Но «легко» — слово двусмысленное, оно — объясняет Даль — значит не только «нетяжелый», «нетяжкий», но «маловесный», «необременительный», «неосновательный», «поверхностный»: «Легко пришло, легко и ушло». «Уложила его пуля вражья наповал, сбила с ног, осадила на мать — сыру землю, да душу молодецкую вынес он — и вечная ему память!» — маловесно, неосновательно. Но когда под крепостью Силистрия «турецкая бомба упала прямо в середку батареи, и трубка ее горела ярким огнем», и «солдаты отшатнулись и ждали разрыва: кого бог помилует, кого нет», а «бомбардир 1-й батарейной роты 16-й бригады Демьян Рудаченко подошел спокойно к горящей бомбе, ухватил ее на руки, подошел к амбразуре и выкинул в ров» — это спокойное «подошел», «выкинул» — словно не бомба с горящим запалом, а чугунок со щами, — это вот настоящее «смерти не бояться» — храбрость и военная честь.
И когда раненный в бою старый застрельщик спешил вернуться на поле боя, объясняя: «Тороплюсь, чтобы сгоряча подоспеть, да поработать; а как сердце отойдет, да рана разболится, так после, чай, уже и не смогу», — это основательная, «здравомыслящая» смелость, чистая совесть и благородство души.
«ТОЛКОВЫЙ СЛОВАРЬ». ОТВЛЕЧЕНИЕ ТРЕТЬЕ
Но на войне у Даля был еще свой поход, свои победы.
«Мал язык — горами качает». В горах Балканских слушал Даль язык своего народа, слушал в таком изобилии и разнообразии таком, что после признавался: преимущественно в турецком походе изучил он наш язык со всеми его говорами. Еще бы не изучить — мужики, крестьяне (по-Далеву говоря: «корень» народный) говорили вокруг; «из шестидесяти губерний и областей» собрались мужики, крестьяне, объединенные в роты, полки и корпуса; из шестидесяти губерний и областей мужики прошли Молдавию, освобождали болгарские селения, брали второстоличный турецкий город Адрианополь, который сами турки называли Эдырне. Шли пермяки мимо краснеющих к осени виноградников, вологодцы устраивались на привал в фисташковой роще, архангельцы разбивали палатку под вечнозеленым дубом, а денщик Даля говорил с изумлением: «Эдакой земли, ваше благородие, я сроду не видывал» («Не мудрено, подумал я, — продолжает Даль, — когда ты только и видел землю, которую в Воронежской губернии и в Павловском уезде пахал…»).
«Солдату на походе, что день, то новоселье». Из шестидесяти губерний и областей мужики становились на привал, хоть «с голого солдата пуговку не сорвешь», но Далю и пуговки не надо, ему бы
