крепости и станицы Чернореченскую, Татищеву, Нижне-Озерную, Рассыпную, Илецкий городок. «Крепости, в том краю выстроенные, были не что иное, как деревни, окруженные плетнем или деревянным забором», — говорится в «Истории Пугачева». Потом в «Капитанской дочке» Гринев подъезжает к Белогорской крепости: «Я глядел во все стороны, ожидая увидеть грозные бастионы, башни и вал; но ничего не видел, кроме деревушки, окруженной бревенчатым забором. С одной стороны стояли три или четыре скирда сена, полузанесенные снегом; с другой скривившаяся мельница, с лубочными крыльями, лениво опущенными». Пушкин держал путь на Уральск, на Яицкий городок, как прежде его называли, — здесь разгорелось пламя бунта; отсюда, будто по гряде тополиного пуха, побежал огонь по линии крепостей. В «Истории Пугачева» путь восставших от Яицкого городка к Оренбургу повторяет (только в противоположном направлении — с запада на восток) дорогу Пушкина из Оренбурга: «Измена Илецких казаков. — Взятие крепости Рассыпной… — Взятие Нижне-Озерной. — Взятие Татищевой… — Взятие Чернореченской…»
Авторы воспоминаний подчеркивают, что Пушкин очень торопился и потому встречался в поездке лишь с теми, кто был ему нужен: больше всего времени он провел с Далем. Даль сопровождал его до Уральска — показывал, должно быть, места восстания, помогал встретиться с нужными людьми, наладить беседу. Даль для себя тоже, наверно, заметки делал. Через два дня после отъезда Пушкина он пошлет в Петербург статью — подробно расскажет о «заповедном быте» уральского войска, «столь мало известном, заслуживающем внимания и удивления», расскажет об «устройстве» Оренбургского края вообще и о бесконечных драгоценных подробностях: об одежде и промыслах, о пище и особенностях говора.
Даль делал заметки, а рядом те же слова, пословицы, песни наскоро заносил в свою книжечку Пушкин; потом Даль встречал старых друзей в «Истории Пугачева» и «Капитанской дочке». Похоже, что и он для Пушкина кое-что сберегал; в бумагах его уцелел отрывок о Пугачеве с пометкой: «Еще Пугачевщина, которую я не успел сообщить Пушкину вовремя».
В Уральске они расстались.
ПРИТЧА ОБ ОРЛЕ
В Уральске они расстались.
Вечером пошел дождь, нежданный, почти позабытый, — лето и осень стояли сухие. Даль наивно порадовался — говорят, дождь к счастливой дороге; не за себя порадовался. А Пушкин злился: дождь через полчаса сделал дорогу непроезжей. Того мало: выпал снег — в эдакую-то рань, конец сентября. Даль, подъезжая к одной из крепостей, увидел заснеженные скирды (Пушкин тоже видел такие скирды, но уже в губернии Симбирской).
Далю предложили перепрячь лошадей в сани (ну не смешно ль — сани в сентябре!), он махнул рукой: «Одна птица кричит: «Мне зимой тяжело!» Другая кричит: «Мне летом тяжело!» Третья кричит: «Мне всегда тяжело!» — есть такая загадка про сани, телегу и лошадь. Пушкин пересел в сани и отмахал в них пятьдесят верст; завернул снова в имение к Языковым, застал всех трех братьев, и Николая, поэта, тоже, отобедал у них, ночевал; может быть, рассказывал Языкову про Даля. В эти же дни Вяземский оказался в Дерпте, вспоминал там Языкова, читал его стихи, писал ему оттуда. Про Даля Вяземский вряд ли подумал, хотя, кто знает, может, и вспомянули у Мойеров: «Пушкин отправился в Оренбург, не завернет ли по дороге к Языкову?..» — «Да говорят, наш Далюшка теперь в Оренбурге?.. Милый друг Даль!..» Странно все сплетается…
Через шесть десятилетий после появления «Капитанской дочки» записали в станице Нижне-Озерной со слов старого казака уральское сказание про Орла-Сокола и Ворона-Ведуна. Орел спрашивал Ворона, отчего тот три по сту лет живет, а он, Орел, три по десять. Ворон стал учить Орла мертвяка клевать. Сказал Сокол-Орел: «Не хочу я три по сту лет жить и дохлятиной питаться. Не бывать Ворону Орлом-Соколом — не сменять Соколу кровь горячую на дохлятину». Ученые предполагают, что сказание — переработанная народом калмыцкая сказка, которую Пугачев рассказывал Гриневу (в черновике Пушкина сперва написано было просто «сказка»); но образ орла не с «Капитанской дочки» в Пушкине зажил. Пушкин любил рисовать птицу орла как бы одним мощным росчерком пера — крылья орла напряженно трепетали. Вскормленный в неволе орел молодой мечтал о свободе еще в далеких, почти юношеских, стихах; и, как пробудившийся орел, встрепенется душа поэта, озаренная вдохновением. Пушкин, расставшись с Далем, торопится в Болдино, душа его встрепенулась: «Я пишу, я в хлопотах, никого не вижу — и привезу тебе пропасть всякой всячины» (сообщит жене). Едет в другую сторону, «прямо, прямо на восток», в Оренбург, Владимир Иванович Даль. «О, вы увидите: я еще много сделаю!» — звучит в ушах (так навсегда и застряло в памяти — прерывистое от прозрачного, ломящего зубы воздуха), — «Погодите, я еще много сделаю». Впереди у Пушкина 3 года 4 месяца и уже только 6 дней.
Через 3 года 4 месяца и 5 дней — третья встреча Даля с Пушкиным: встреча — «монолит», «каменища», памятник их дружбе, всем их встречам памятник. Даль возле умирающего Пушкина — это навсегда в сердцах современников, в памяти потомков. Хотя приехал Даль в Петербург никак не меньше чем за полтора месяца до роковой дуэли, но все эти «встречался раза два или три» нигде, даже скороговоркой, не отмечены, последняя же встреча их отмечена и в сердцах, и в памяти.
23 сентября 1833 года расстались в Уральске и разъехались в противоположные стороны титулярный советник, поэт Пушкин и коллежский асессор, писатель Даль (Казак Луганский). Писем нет — разве что пушкинская записка Перовскому: «Посылаю тебе Историю Пугачева в память прогулки нашей в Берды; и еще три экземпляра Далю, Покотилову и тому охотнику, что вальдшнепов сравнивает с Валленштейном или Кесарем[46]. Жалею, что в П. Б. удалось нам встретиться только на бале. До свидания в степях или над Уралом. А. П.». Смеем предположить, что последняя строчка не для красного словца, что Пушкину и впрямь хотелось на простор, в уральские степи, где прозрачный воздух будто вода ключевая, где тянет дымом далеких кочевий; «Пора, мой друг, пора» уже написано, скоро поэт примется за «Странника». Наверно, в степях или над Уралом Пушкин не прочь был и с Далем повидаться.
Третья встреча Пушкина с Далем впереди, но что, если Пушкина и Даля на эти несколько лет не разлучать? Что, если призадуматься да поискать — может, и не обрывались нити, не зарастала тропа? «Будет дождик, будут и грибки; а будут грибки, будет и кузов» (эта пословица есть и у Пушкина в «Капитанской дочке», и у Даля в словаре и в сборнике).
Мы, например, как-то забываем, что «Сказка о Георгии Храбром и о волке» создана со слов Пушкина и после отъезда его из Оренбурга; и забываем, что странную Драму — «старую бывальщину в лицах» — «Ночь на распутии, или Утро вечера мудренее» Даль тоже «по настояниям Пушкина» написал: вещь слабая, а ведь привлекало в ней что-то — недаром она Алексея Кольцова манила («Матерьял драмы русский превосходный; и мне все думается, что я из нее сделаю русскую оперу», — писал он Белинскому). Кажется, имеем право отнести нашего Даля к тем (немалочисленным) избранникам, кого Пушкин одарил советом и сюжетом…
Но этого мало. Дождик сеял, вылезали грибки — кузовок-то сгодится, пожалуй.
Писем нет —
