побывала там в 1889 году и танцевала на частном ужине в «Гран-Вефур», но этим мой «успех» и ограничился. Так что я опущу все выдумки, вошедшие в мои мемуары: я рассказала их только для того, чтобы увидеть дрожащие от удовольствия перья на шляпе легковерной мадам Вальмон. Однако сделаю одно исключение. Стоит упомянуть, хотя бы мимоходом, историю о муже – оперном певце. Я выдумала ее для заполнения периода моей жизни от четырнадцати до восемнадцати лет. Муж – итальянский аристократ – был назван мной бароном Гилермо. Едва ли нужно объяснять причину, толкнувшую меня на это. Любая женщина моего поколения должна была иметь за свою жизнь по крайней мере одного мужа. Я никогда не была замужем, поэтому несуществовавший барон нужен был для соблюдения этой необходимой условности. Так как этот персонаж был создан моим воображением, я приписала ему некоторые качества, необходимые для объяснения моего поведения в годы славы. Так, например, я придумала, что мой муж, певец-баритон, красивый и темпераментный итальянец, происходивший из разорившейся знатной семьи, заставлял меня ужасно страдать (очень удобно иметь в прошлом несчастную любовь, этим можно оправдать многое)…
Я рассказала, что познакомилась с Гилермо во время второй вымышленной поездки в Португалию и, потеряв голову от любви, последовала за ним на Лазурный берег. Однако два года спустя, не в силах больше выносить его измен, оставила мужа и приехала в Париж, где с «триумфом» выступила в «Гран- Вефур». Барон был мне нужен также для оправдания еще одного моего порока – страсти к игре. Еще раньше в мемуарах я «признавалась», что и мой вымышленный отец, и возлюбленный Пако Колль были игроками. Многие люди думают, что страсть к игре связана с влиянием мужчин, особенно отца или любовника. Мне известно, что губительные страсти не объясняются столь простыми причинами, но мне показалось выгодным представить все именно так: я знала, что эта версия будет с восторгом принята мадам Вальмон. Поэтому я поведала ей о реальном случае, произошедшем со мной в другой ситуации и с другим спутником, который, если говорить откровенно, вовсе не был мне мужем.
«Через несколько дней после нашего приезда в Монте-Карло, – продиктовала я мадам Вальмон, – Гилермо проиграл в рулетку даже мое белье. Я ненавидела игру, но однажды – не знаю почему – подошла к столу и робко поставила два луидора на красное. Через несколько секунд, увидев, что крупье забрал мои два луидора, я отошла. Походила по залу и спустя некоторое время случайно оказалась перед тем же столом, за которым играла. На одной из клеток лежала большая сумма денег. Я огляделась, чтобы узнать, кому они принадлежат, как вдруг крупье обратился ко мне: «Сеньорита, вы снова ставите эти деньги на красное?» Я показала жестом, что это не мои деньги, но крупье возразил: «Да-да, они ваши, прежде вышла ошибка».
– По-видимому, – поспешила я объяснить мадам Вальмон, – крупье ошибся, забрав мои два луидора, но кто-то, видевший, как играла хорошенькая робкая девушка, заставил его исправить ошибку. Он вернул выигрыш, но, так как никто не забрал ставку, она осталась на красном, выпавшем двадцать три раза подряд, в результате чего мои два луидора превратились в сто пятьдесят тысяч франков. Так родилась моя неумеренная страсть к игре.
Эта история произвела огромное впечатление на мадам Вальмон, и я рассказывала ее бесчисленное множество раз. Однако правдой было лишь то, что в это время, то есть в восьмидесятые годы, Каролина Отеро Иглесиас действительно находилась в тех местах, зарабатывая себе на жизнь пением и проституцией. Кто знает, возможно, жизнь – это роковой порочный крут. Там, на Лазурном берегу (или, вернее сказать, здесь, потому что Ницца тоже находится в этой прекрасной области), начались – и, без сомнения, здесь и закончатся – похождения Беллы Отеро.
А что касается истории о неровных плитках, которую я начала рассказывать, прежде чем мои мысли повернулись к никогда не существовавшему барону Гилермо, то дело было так.
Пако Колль, будто бы бывший моей единственной любовью и человеком, с которым я, оставив мать, сбежала в Португалию и от которого впоследствии «забеременела», действительно существовал. Однако на самом деле он был всего-навсего бродячим артистом: я познакомилась с ним в Барселоне, куда пришла труппа португальских циркачей, с которыми я сбежала из Вальги. Нужда сдружила нас, и именно он научил меня петь и танцевать. «Ты двигаешься великолепно», – любил говорить мне Пако во время наших уединенных занятий. Теперь я понимаю, что он имел в виду другие телодвижения, похожие на танец, но намного более продуктивные для нас обоих. После недолгого периода обучения как в вертикальном, так и в горизонтальном положении мы оставили Испанию и после странствований по северу Франции решили поселиться в Марселе. Там Пако нашел мне работу в притоне под названием «Куколка», и наши дела шли хорошо до тех пор, пока он все не испортил, влюбившись в меня. Он хотел, чтобы я отказалась от самой доходной части своей работы, но в то время я уже точно знала, что мое призвание было не в том, чтобы стирать его грязную одежду и исполнять другие обязанности хорошей супруги. У меня появилось много поклонников. Я даже собрала к тому времени небольшую коллекцию драгоценностей: нефритовая брошь солитер, стоивший по крайней мере пятьсот франков знаменитое серебряное кольцо с сердечком… «Это мое самое любимое украшение, – заявила я однажды и потом повторяла свою выдумку в различных интервью, – это обручальное кольцо матери, подаренное ей моим отцом. Я никогда не расстанусь с ним, что бы ни произошло!»
И, надо сказать, я почти исполнила эту клятву. Хотя кольцо в действительности не было для меня памятной вещью, а лишь частью легенды, я хранила его долгие годы. Однако в конце концов и это жалкое колечко оказалось в ломбарде – в те времена, когда в моей шкатулке оставались лишь безделушки.
«Тем временем, – продолжала я рассказывать мадам Вальмон (эта часть истории действительно правдива), – на Лазурном берегу удача стала отворачиваться от меня. Один торговец пивом из Лиона пригласил меня в лионский ресторан «Поль Бокюз», бывший и, наверное, до сих пор остающийся одним из лучших в мире. Там он предложил мне пятьдесят франков за каждую проведенную с ним ночь. Это было лучшее предложение, которое я когда-либо получала за свои девятнадцать лет, но я отказала ему. Вопреки тому, что обо мне говорят, я всегда сама выбирала мужчин, с которыми ложилась в постель, и была намерена сохранять свободу выбора любой ценой.
Именно в тот момент моя нога наткнулась на плитку, чуть выше остальных, и это заставило меня остановиться».
– Простите, мадам, или, точнее, мадемуазель. Вы – та самая знаменитая Белла Отеро, оставившая сцену пятьдесят лет назад?
Это воспоминание так живо, что мне трудно отвлечься от него и посмотреть на молодого человека, похожего на Джонни Холлидэя, так нагло ворвавшегося в мои грезы. Однако мое замешательство продолжается не больше секунды. Не поднимаясь со скамьи, я взмахиваю палкой над его грязной головой и достаточно красноречиво даю понять, чтобы он оставил меня в покое. Тип отходит на некоторое расстояние. Теперь я могу снова коснуться плитки старой босой ногой.
«Меня зовут Джургенс, мадемуазель, – слышу я другой, далекий голос из прошлого, навсегда связанный с плитками на мостовой, – Эрнест Андре Джургенс, представитель нью-йоркского «Эден мюзе» и импресарио».
Тогда я рассмотрела этого человека, резко контрастировавшего своим видом с грязным портовым кварталом Марселя. Он был в светло-бежевом костюме, и гамаши того же цвета покрывали изысканные коричневые ботинки. Цепочка часов пересекала жилет, а на голове была шляпа, какие в те времена носили любители праздных прогулок. Кроме того, у незнакомца были такие выразительные усы, что казалось, будто в них заключена вся сущность их обладателя.
«Я видел, как вы танцевали вчера вечером в «Куколке», это заведение недостойно вашего таланта, – сказали мне усы, – но это можно исправить. Вы слышали когда-нибудь об «Эден мюзе»?»
