не хочу.
Снег под ногами завизжал снова, капитан вздохнул.
— Чертовски это здорово, когда войны нет! Не ценили мы…
Слово за слово они разговорились. Шура узнала, что капитан был сиротой, жил в детском доме, потом работал на заводе и все время мечтал стать летчиком. Училище он кончил в мае 1941 года, в первый же день войны ушел в армию. Рассказ Шуры был совсем коротким — о школе, о том, что хотела поступить в институт, да пока не смогла, что больше всего ей почему-то хочется стать инженером-строителем. Может быть, потому, что сейчас все разрушают.
— А стихи любите? — спросил капитан.
— Стихи? — Шура засмеялась. — У нас в школе свой поэт был.
Не обратив внимания на слова о школьном поэте, капитан начал читать облетевшее в тот год едва ли не всю страну стихотворение Константина Симонова. Шура знала это стихотворение, но сейчас, холодной зимней ночью, в темноте, из уст военного, державшего ее под руку, знакомые строчки звучали необычно, как просьба. У Шуры заколотилось сердце.
— У вас же ноги замерзли, — стараясь скрыть смятение, схитрила Шура.
— Ноги? — удивленно переспросил капитан и, только-только, должно быть, вспомнив о них, постучал сапогом о сапог. — Ничего.
— Вот я и пришла, — объявила Шура, останавливаясь возле своего дома.
— Шурочка, — попросил капитан. — Давайте завтра в кино сходим?
— Давайте, — сразу согласилась Шура и потом долго, пока не уснула, ругала себя за это.
Утром она решила в кино не ходить, решение не менялось весь день, но под вечер, когда капитан зашел в горком, она не осмелилась отказаться. «Неудобно», — обманывала она себя, хотя только что считала неудобным идти в кино с совершенно незнакомым человеком. И собственно говоря: что в этом плохого?..
В узком переполненном зале показывали комедийный киносборник. Положение на фронте было трудным, гитлеровцы рвались к Волге, и несколько сотен усталых людей, собравшихся здесь после заводских смен, хохотали, глядя, как на экране лихие советские солдаты побеждают придурковатых фашистов; дружный смех этот был в какой-то мере защитной реакцией. Глядя на смеющуюся Шуру, улыбался и капитан Храмков, но глаза его оставались равнодушными.
— Вам не нравится? — удивилась Шура.
— Нет, почему же, — неопределенно отозвался капитан и признался: — Просто я знаю другую войну, Шура. Не обращайте на меня внимания.
А на улице, когда Храмков снова стал смеяться и дурачиться, он опять показался ей таким же молодым, как и она, минутное отчуждение исчезло.
Прощаясь, Храмков достал из кармана какой-то сверток, протянул его Шуре.
— Это подарок, — капитан насильно вложил его в Шурины руки. — Вместо цветов.
Мать встретила Шуру попреком.
— Могла бы вроде пораньше прийти. Одиннадцать доходит.
— Я в кино, мама, была.
— Еще лучше! А мать сиди, тревожься. Заработалась, думаю, дочка.
— Ой, есть хочется! — схитрила Шура, зная, чем лучше всего разжалобить мать.
Загремела заслонка печи; любопытствуя, Шура развернула сверток, от удовольствия засмеялась: в газете лежал круг перерезанной надвое копченой колбасы, на темно-коричневом срезе розовели мелкие звездочки шпига.
— Мама, смотри, что у нас на ужин!
Не особенно, кажется, веря, мать посмотрела на колбасу раз, другой, ее строгие глаза остановились на Шуре.
— Смотри, дочка. В начальники вышла — ловчить не начни. Не простят люди этого. Карточки-то у меня — где взяла?
— Что ты, мама! — Шура от возмущения покраснела. — Капитан подарил.
— Это какой такой капитан? — изумленно спросила мать, в упор, разглядывая еще гуще покрасневшую Шуру. — Смотри у меня, девка! Закрутит тебе капитан голову, потом ищи-свищи ветра в поле. Война!..
Ох и вещее же сердце оказалось у матери!
На шестой день Шура заявилась домой в неурочное время, среди бела дня, и, ведя за руку спокойного, чуточку смущенного капитана, с порога объявила:
— Мамочка, мы расписались.
У матери подогнулись ноги, цепляясь за стул, она села, заплакала.
— Да что же это вы со мной делаете, ироды? — Слепыми от слез глазами мать смотрела на негаданного зятя, часто и горько качала головой. — Ее-то отец покойный три года за мной ходил, а ты за неделю уводишь! Нешто так можно, а?..
Вечером в небольшой квартире Вальковых собрались гости: сверх меры надушенный лейтенант Сережа Пересветов, положивший на свадебный стол весь авансом полученный сухой паек, Шурины сослуживцы по горкому и ее школьная подруга Зоя Гурова.
Высокая, разрумянившаяся, с заиндевелой прядкой волос, выбившейся из-под пухового платка, Зоя пришла, когда компания сидела уже за столом.
После недавних родов Зоя похорошела, и только сдержанность да застывшее в глазах выражение внутренней боли выдавали, что на душе у нее далеко не безоблачно.
Шура знала и о ее отчаянном, с горя, замужестве, и о приезде Юрия Васина, и о том, что вскоре после родов она развелась с мужем.
— Спасибо тебе, — непонятно для всех поблагодарила Шура, прижавшись разгоряченным лицом к холодной щеке подруги. Встретившись взглядом с Храмковым, которому она сегодня рассказала о Зое, Шура незаметно опустила ресницы. «У нас этого не будет, мы будем счастливы», — означало это движение.
— Горько, горько! — дружно кричали подвыпившие гости, и Шура, не стыдясь своего счастья, прижималась к мужу: чудные люди, смешно думалось ей, почему же им должно быть горько?..
А утром, ожидая поезда, Шура стояла с Храмковым на вокзале, чуточку досадуя, что он такой грустный: сама она была настолько переполнена пережитым, что еще совсем по-девчоночьи относилась к предстоящей разлуке, не принимала ее своим разбуженным и ликующим сердцем.
— Осенью обязательно поступай в институт. Теперь тебе легче будет. Храмков покосился на стоящего поодаль лейтенанта, тихо добавил: — Если только…
— Не загадывай! — Шура погрозила пальцем, покраснела.
Только вернувшись домой, Шура вдруг спохватилась, что не сказала мужу что-то самое главное, горько заплакала.
Поступить осенью в институт не удалось, Шура родила дочку. О маленькой Нинке майор Храмков узнал месяц спустя, сообщив свой новый адрес. «Очевидно, некоторое время задержусь в тылу», — писал он. Шура задумала было навестить мужа, но мать, а потом и он сам отговорили ее. «Какая нынче дорога, — увещевала мать, — дитё изведешь». Андрей писал еще категоричнее: «Не вздумай, меня в любую минуту могут отозвать. Терпи, Шуренок, и жди. Только лучше жди!» Все последующие письма были полны вопросов о дочери какая она, как растет, — и настоятельной просьбой сфотографировать девочку.
Странно, что теперь, когда муж находился вдалеке от фронта, в безопасности, как он уверял, Шура начала тревожиться о нем больше, чем прежде; очевидно, нечто подобное испытывала и Анна Семеновна: Шура заметила, как каждый раз после получения письма от Андрея ее никогда не веровавшая мать теперь тайком крестилась.
