— Да, да, я знаю и ни в чем вас, Анатолий Николаевич, не виню. Но вы сами понимаете… Вы же подчиняетесь Российскому КГБ, а во время событий… — Орлов тоже употребил это слово, — не удосужились даже своевременно довести до личного состава нашу позицию и наши распоряжения! Телетайпограмму за подписью вашего непосредственного начальника Иваненко вы зачитали людям не девятнадцатого августа, когда ее получили, а двадцать первого, когда, сами понимаете, все было уже ясно! Почему? Вы же мудрый человек!
Было видно, что Анатолий Николаевич тяжело переживал случившееся и, как человек, имеющий большой жизненный опыт и способный реально оценить обстановку, понимал, что скорее всего его освободят от должности. Он сидел перед Орловым за большим письменным столом в своем кабинете, обхватив голову руками и закрыв глаза. Потом он поднял голову, посмотрел усталым взглядом на Андрея и тихо проговорил:
— Но вы хоть спросите мнение тех людей, которые были вместе со мной. Они знают, что я поступал по совести и… если сделал что не так… то это моя оплошность, а не преступление… За это разве снимают с должности?
— Анатолий Николаевич, никто и не говорит о преступлении! Сейчас очень тяжелое время для нас всех. Или органы госбезопасности смогут сохраниться и действовать в новых условиях, или… — Орлов сделал паузу, — или нас всех раздавят, как это было в Польше и Германии! А… с кем поговорить вы рекомендуете еще?
— Да хотя бы с моим замом. — Он назвал его имя. — Я думаю, он может доложить обстоятельно, в том числе и дать характеристику моих действий. Он порядочный человек и врать не будет.
— С ним мы уже договорились, что переговорим после того, как встретимся с сотрудниками. Завтра, наверное.
Но состоявшаяся на следующий день беседа не улучшила положения Анатолия Николаевича. Человек, который, по его мнению, мог объективно охарактеризовать самого генерала и дать оценку его действиям в августе, говорил как раз все обратное. Он не только давал ему нелицеприятную характеристику как представителю «старой, уже отжившей школы» и человеку, не способному к серьезным решениям, но и с навязчивым удовольствием стал смаковать подробности его личной жизни, неоднократно подчеркивая пристрастие генерала к алкоголю, какие-то злоупотребления, связанные с дачей, расположенной на Куршской косе. Он рисовал перед представителем центрального аппарата КГБ России образ спившегося, безвольного, ни к чему не способного человека, что, конечно же, не соответствовало действительности.
— Что, на ваш взгляд, действительно его надо освободить от должности? — спросил Орлов мнение собеседника о том, как следует поступить с начальником управления.
— Да, конечно, Андрей Петрович! Его уже давно надо было… Довел управление до такого состояния. Сам уже делом не занимается, все переложил на заместителей! В общем, надо решать. А люди… ну, которые могли бы заменить его, есть… — сказал заместитель Сороки и, смутившись из-за недвусмысленности фразы, замолчал.
От этого разговора у Орлова осталось не просто неприятное, а, можно сказать, гадливое ощущение. Кто-то мог еще вчера, заглядывая в глаза начальнику, твердить о своей преданности и дружеском расположении, демонстрировать поддержку всех его действий и поступков, а сегодня, когда тот оказался один на один со своей бедой, — исподтишка оплевывать его, припомнив старые обиды и унижения, давать уничижительные характеристики и оценки. Орлов с трудом сдержался, чтобы не сказать что-то резкое своему собеседнику.
СТАТЬЯ: «…Конечно, много было вопросов об оценке деятельности нашего управления КГБ в те три августовских дня. По мнению А.С. Пржездомского и В.М. Кондратенко, к которому они пришли после ознакомления с документами, бесед с сотрудниками, встреч с депутатами Советов разных уровней, работники и руководство управления не могут быть обвинены в участии в перевороте. Никаких действий по выполнению приказов ГКЧП не предпринималось. Вся деятельность осуществлялась в рамках союзных и республиканских конституций и законов. Однако начальник УКГБ А.Н. Сорока «проявил медлительность в определении собственной позиции». Так что если о юридической ответственности речь не идет, то о моральной говорить можно…»
В последнем перед отъездом разговоре с Анатолием Николаевичем Орлов посоветовал ему, не дожидаясь очевидного решения, подать рапорт об отставке. Выслуги у него хватало, возраст был уже почтенный.
— Анатолий Николаевич, работать вам все равно не дадут! Скажу честно, уважаю вас и считаю достойным человеком. Но время сейчас такое… Да и недругов у вас немало. Даже среди тех людей, на которых вы рассчитываете…
Анатолий Николаевич поднял брови и внимательно посмотрел на Орлова, как будто хотел что-то спросить, но не решился.
Напоследок Андрей крепко пожал генералу руку и ободряюще кивнул. Тот сказал всего лишь несколько слов: «Спасибо хоть, что поговорили по-человечески». Больше Орлов Анатолия Николаевича не видел. Через некоторое время он, следуя совету Орлова, написал рапорт и вскоре был освобожден от должности, а потом и уволен на пенсию. До Андрея доходили слухи о том, что он где-то работает, а летом вместе с женой живет в маленьком деревянном домике в небольшом поселке на Куршской косе. Однажды, отдыхая в комитетском пансионате, Андрей с Олей, прогуливаясь по лесу, хотели даже зайти к Анатолию Николаевичу, но постеснялись. Впрочем, Андрей не был уверен, что тот будет рад встрече с ним, хотя через сослуживцев несколько раз передавал привет Орлову. Видно, запали ему в душу прямые и честные слова помощника Председателя Российского комитета.
Одноэтажный домик Анатолия Николаевича казался очень уютным, и все было бы хорошо, если бы не стоял он вблизи поселкового кладбища. Оля даже заметила, когда они проходили с Андреем мимо него:
— Как-то страшно, мне кажется, здесь жить, рядом с кладбищем.
Андрей тогда усмехнулся и ответил ей:
— Предрассудки! Место хорошее и домик хороший. А кладбище… Ну что же — все там будем!
Потом Орлов не раз вспоминал этот момент. Сначала до него доходили слухи, что недруги калининградского генерала неоднократно пытались отобрать у пенсионера дачу, обвиняя его в незаконном ее приобретении. Жалобы, комиссии, разбирательства преследовали Анатолия Николаевича еще несколько лет. А потом Орлов вдруг узнал страшную весть: генерал застрелился в своем бывшем рабочем кабинете, не оставив никакой посмертной записки. Даже сильному человеку, если он выбит судьбой из привычной жизненной колеи, не всегда удается найти себя в новой жизни. Особенно если рядом не находится настоящих и преданных друзей. А в памяти Орлова осталось крепкое рукопожатие Анатолия Николаевича на перроне Калининградского вокзала и его слова: «Спасибо, что хоть поговорили по-человечески».
Все эти истории вспомнились Орлову в бессонную ночь после встречи с Кузиным, который предложил Андрею сделку — продать его «друзьям» служебную информацию. Он воспринял само это предложение как личное оскорбление и долго не мог успокоиться. «Ведь он меня знает! Почему он предложил это мне? Неужели я дал повод подумать, что могу пойти на подлость?» — терзался Андрей.
Он встал, не зажигая света, оделся, прошел на кухню. Часы показывали половину третьего. Андрей так и не заснул, мысленно перебирая в памяти события последних дней. В голове все путалось: плач Елены Боннэр и декламация Жириновского, вкрадчивый голос Кузина и усталый взгляд калининградского генерала Сороки, «Библия» Гутенберга и указ Ельцина об объединении КГБ и МВД.
Наступивший после интенсивной работы вакуум вынужденного безделья угнетал Орлова больше
