1971 год. Работаю в Институте истории естествознания и техники. Прошу С. Р. Микулинского, в то время заместителя директора института, включить в план мою тему «Алхимия как феномен средневековой культуры». С. Р. упирается: «Ведь лженаука же». «А вот и нет», — продолжаю настаивать я. «Советская энциклопедия так пишет», — не унимается он. «А вот и нет», — продолжаю упорствовать я. А он показывает синий том сталинской БСЭ, в которой действительно «А. — лженаука…» А я на сие достаю из портфеля еще пахнущий типографской краской красный том новой БСЭ, в коем «А. — феномен…» С. Р. внимательно читает, медленно скользя взглядом по колонкам статьи, и, дойдя до подписи «В. Л. Рабинович», говорит: «Так это вы же и написали». «Верно, — соглашаюсь я. — Но теперь это мнение всего СССР, освященное знаком египетского Уробороса».
Спасибо Н. Мостовенко, Е. Вонскому, Л. Шаумяну — энциклопедистам из БСЭ, напечатавшим мою статью, которая стала идеологическим верняком для пугливого С. Р.[236]
Причастных много. Но память прихотлива. Она выхватывает из толщи минувшего то одно, то другое. Иногда не в том порядке, в каком это было на самом деле. Иногда с поправкой на примысленное, а иногда просто для красоты картинки. Так сказать, в угоду стилю, а поскольку стиль — это человек, то человеческая правда оказывается правдивей правды факта.
Выхвачены из небытия памяти — гонители, сочувствующие и сопереживатели (Г. Гачев), заступники (Б. Кедров), учители (В. Библер и М. Бахтин), группа поддержки (В. Асмус и Д. Лихачев). О всех о них и только в этом качестве последующая речь.
«Середина каждого века и есть средневековье» (Ежи Лец). Так было и в собственно средневековье, когда охотились на ведьм. Например, в XII веке в истории с магистром Абеляром. Так было и со мной в Институте истории естествознания и техники в 80-е годы прошлого века. Во главе травли тогда стоял член- корреспондент АН СССР директор института С. Р. Микулинский и все его службы: от партбюро и месткома до ДОСААФа и Красного Полумесяца. Как раз в те времена я сочинял рукопись о раннем средневековье и, в частности, главу об опальном магистре П. Абеляре.
Пристально прочитав всю рукопись (и особенно эту часть — про Абеляра), цензор-доброхот И. С. Тимофеев, чуя микулинскую правду, на всякий случай (мало ли что!) отметил в тексте все аллюзии на нынешнюю, еще советскую, хотя и послесталинскую жизнь (опять же: мало ли что): «формирование образа врага», «внутренний враг», «видимость демократических институтов», «правовое мышление», «статья тогдашнего уголовно-теологического кодекса», «был бы человек, а дело найдется», «сшить дело», «особое совещание участников собора, соединенное с пирушкой этих душегубов», «формула обвинения как фотография на паспорт», «выездная сессия Страшного суда», «товарищеский суд Линча» и все такое прочее. Потея и корпя над моим текстом, он отметил все эти места и передал Ирине Лапиной, тогдашнему секретарю сектора, мой текст — в шкаф под ключ до «лучших» времен.
Окончательно рассобачившись с Ильей Семеновичем, я дождался-таки от него горделивого признания в его собственноручных пометах на моем сочинении: «Если бы я был вредный, я давно бы вас упек куда следует за ваш текст, содержащий прямую антисоветчину». «Докажите!» — кротко попросил я. Тогда он полез в шкаф, достал рукопись и… не обнаружил своих горестных помет: «Как же так? — убивался он. — Ведь они же были». «Это, вам, Илья Семенович, по-видимому, пригрезилось в ваших ночных кошмарах», — предположил я. (Винюсь: накануне я попросил Иру Лапину для чего-то мою рукопись и обнаружил зловещие подчеркивания И. С. Тимофеева и, с позволения Ирины, перепечатал эти страницы, заменив ими оригинал.) «А ведь неделю назад все это было», — продолжал убиваться И. С. И заплакал. И мне стало его жалко. Бедный Илья Семенович Тимофеев! А мог стать бедным я. И даже еще беднее…
Несколько Мошек от Рабиновича в качестве актуальных аллюзий к тексту об Абеляре: светоч тьмы, серебряный век золотой орды, спецхран на крови, выездная сессия страшного суда, товарищеский суд линча, узи дружбы… Одним словом, параноев ковчег и грог с музыкой! А в конечном счете — сквозь термины к звездам.
Под управленьем Вопеу-М… Строка, ставшая заглавием этого маргинального опуса, взята из моего же стихотворения — из ряда многих, писанных ко всяческим юбилеям в честь Кедрова Бонифатия Михайловича. Теперь уже к столетнему. Он и есть Вопеу М — «человек-оркестр». И во-вторых, потому, что она, эта строчка, точный ритмический парафраз другого поэта. Совершенно верно: Булата Окуджавы, которого тоже любил Б. М. Именно «под управлением любви» звучал тот маленький оркестрик надежды на новые, лучшие времена. Сначала под видом руководимого им ИИЕТа в теперь уже прошлые лучшие свои времена (1960-1970-е гг.), а потом — до самой смерти Мастера — под видом руководимого им сектора «История науки и логика», так сказать, в расширенном своем составе (плюс друзья, ученики, единомышленники, родные и близкие, а также в меру опальный в те годы Рабинович, то есть снова я. А если совсем коротко, то как у кукольника С. Образцова — «Дидл, Бадл, Дудл и Семенов»). Вот такой это был историконаучный оркестрик. Но главное, что в самом деле под управлением Любви: его, Бонифатия Михайловича, к науке и к нам; но и нашей к нему в его удивительной жизненности и вековечности.
Мне повезло. Я знал его около двадцати лет. Более того. Я был одним из тех многих, за кого в трудную минуту активно заступился Б. М., радикально решив мою рушащуюся научную судьбу.
Но сначала спас политически.
В августе 21 числа 1968 года наши танки вошли в Чехословакию обездушить (= удушить) Пражскую весну, хотя календарно дело шло к осени. А я возьми да и напиши аккурат в том же августе и в том же году, почти того же дня стихотворение «Ночные гости», которое я привожу полностью:
