Александрийский сообщает: жрецы никому не вверяли своих тайн, храня их для наследника престола и для тех своих, кто отличался добродетелью и мудростью (Berthelot, 1885 [1938], с. 23). Только для посвященных. Профаны же определены негативно. Их непричастность к тайне дана в виде запрета. Ap-Рази, например, перефразируя неоплатонические алхимические речения, в «Книге тайны тайн» учит: «Знай это и да будет запрещено тому, кому попадет эта наша книга, показывать ее тем, кто не принадлежит к нам или недостоин этого, да воспретится осведомлять о ней всякого или делать ее достоянием негодяев, которые причисляют себя к нам, хотя и не принадлежат к нам и не идут по нашему пути; или показывать ее неучам и глупцам, которые воспользуются ею, чтобы грешить… Запрещено препятствовать пользоваться нашей книгой достойным людям, которыми являются наши братья или наши друзья, или тот, кто принадлежит к людям образованным и разумным…» (1957, с. 60–61). Арнольд из Виллановы в «Четках философов» советует сокрыть эту книжку на груди, никому не показывать и не влагать ее в руки нечестивых, ибо в ней секрет секретов всех философов. «Не мечи бисер перед свиньями! Это божий дар» гз (Любимов, 1892, 2, 2-я паг., с. 90).
«Procul este, prophani!» — заповедный принцип алхимического герметизма. Вот как об этом у Альберта Великого, почтеннейшего и авторитетнейшего из обладателей алхимических тайн: «…прошу тебя и заклинаю тебя именем творца всего сущего утаить эту книгу от невежд. Тебе открою тайну, но от прочих я утаю эту тайну, ибо наше благородное искусство может стать источником и предметом зависти. Глупцы глядят заискивающе и вместе с тем надменно на наше Великое деяние, потому что им самим оно недоступно. Они поэтому полагают наше Великое деяние отвратительным, не верят, что оно возможно. Снедаемы завистью к делателям сего, они считают тружеников нашего искусства фальшивомонетчиками. Никому не открывай секретов своей работы! Остерегайся посторонних! Дважды говорю тебе: будь осмотрительным…» (Albertus Magnus, 1958, с. 3–4).
Вырабатывается тайный язык. Темнота алхимической речи — ординарная стилевая особенность алхимических сочинений: темнота, сообщавшая мистическое волнение тем, кто соприкасался с этой темнотою. Принципиальная темнота, поощряемая богом. Ясность же, напротив, караема.
Николай Фламель признается: Написать все это понятным латинским языком невозможно, потому что Бог тотчас покарал бы того (ВСС, 2, с. 368–370)[181].
Но и в пределах кастового герметизма по образцу иерархии официальной, освященной христианской идеологизированной обыденщиной, и здесь, среди адептов, выстраивается своя иерархия по степени возрастания причастности к окончательной тайне. Иерархия ордена. Совершеннейшая непроницаемость. Башня из слоновой кости25.
Но всё это — живое изнутри, хорошо организованное, десять столетий действующее. Уже только одно это — глухая таинственность — отодвигает алхимическое действование на периферию обыденного сознания, в то же время притягивая к этой периферии отщепенцев от ортодоксии. Принцип средневекового общения человек — бог как будто оказывается перевернутым в тайных алхимических сообществах. Пара человек — бог в христианстве оборачивается парой бог — бог в алхимии. Общение вырождается до разговора или… молчания с самим собой. «Alter ego» в ходе такого вот безглагольного общения практически нет. Потому и самоизменения, ожидаемые от подлинного общения, едва заметны. Алхимическое деяние не рефлексировано[182].
Глубоко еретический акт возникновения алхимии в противовес христианскому средневековью как универсальному, открытому и массовому, способу умствования предстает поразительной косностью и консервативностью, но еретической консервативностью и косностью, сковавшей живое движение первоначальной алхимической мысли. Максимально еретическое, но максимально же и канонизированное с самого начала, по ходу дела — всегда; до исторической самоисчерпываемости алхимии — полной ее аннигиляции. И это при столь незыблемом герметизме![183]
Не приотворялся ли алхимический Сезам, когда в него стучалось христианское средневековье как культурное целое? Не приотворялось ли это средневековье, когда в него просился притворившийся одичавшим от одиночества адепт? Не подтачивала ли мирская практика и не расшатывало ли высокое теоретизирование эту безоконную картонную — под слоновую кость — алхимическую башню, которая сама себя и выстроила за пределами христианского средневековья?
За пределами ли? Но как раз здесь-то и завершает себя представление об алхимии как едва ли не выпавшей из средневековья, странно противостоящей ему. Еще один образ алхимического дела: алхимия внесредневекова; образ, не выдерживающий критики хотя бы перед обстоятельной завершенностью первого ее образа (алхимия средневекова). Тогда, может быть, начать все сначала? Нет! Алхимия парадоксально пребывает вне средневековых пространств, хотя и в средневековых временах; вне средневековых времен, хотя и в средневековых пространствах. Здесь и там. Сейчас и тогда. На границе. На межкультурном, межвременном пограничье…
Идея гармонической связи всего со всем, такой связи, которая формирует космос как живой организм, целостный и нерушимый, — центральная идея, владеющая всеми помыслами адепта, считающего все начала неразрывно связанными в бытии как различные части в одном целом. Уроборос гностиков — первичная материя, проникающая все материальное: ?? ?? ??? — «единое — все», или «все как одно». Вместе с тем часть мироздания вдруг оборачивается живым целым, но таким целым, которое в этом своем живом и целостном качестве представляется аналогом любой части того же самого мироздания. Природные объекты и самостоятельны, и, одновременно, части вселенной. Они аналогичны друг другу, а потому взаимозаменяемы. Подобие. А если иерархия, то иерархия концентрических кругов, равноправных по отношению к общему центру, единому для сколь угодно мелкого и ничтожного сущего. Философское яйцо, один из главных символов алхимиков, — это вселенная, предстающая Вселенной для всех, всеобщим мирозданием. Правила взаимозаменяемости пока не строги. Они произвольны. Они сродни игре. Они и есть сама игра, творчески свободная, легкая. «Природа забавляется с природой, природа содержит природу, природа умеет побеждать природу»[184] (Lindsay, 1970, с. 373–374, 376). «Между тем усилия адепта — личное дело, интимный процесс, тайна. В тождестве микро- и макрокосмоса — путь к осмыслению знания как нравственного созидания. У Гермеса Трисмегиста читаем: «Великое деяние у вас и с вами. Поэтому, находя его в себе, где оно пребывает постоянно, вы его имеете всегда, где бы вы ни были, на земле или на море» (ВСС, 1, с. 400–444; Пуассон, 1914–1915, № 2–3, с. 18). И, как следствие из сказанного, три цели Великого деяния: в материальном мире трансмутация металлов до золота; в микрокосмосе моральное совершенствование; созерцание божества в его слове в мире божественном. Вторую цель алхимиков можно переформулировать так, что человек предстанет горном, в котором вырабатываются моральные добродетели. В каждом алхимическом тексте, в каждой строке, в каждой букве его, явно или не вполне явно, осуществляются синтетические усилия христианского средневековья — единение плоти и духа, твари и божества, земли и неба. Сама же алхимическая деятельность предстает как богоравное мифотворчество под видом христианского мифа.
Обращусь теперь к цельному тексту, в некотором смысле основополагающему, дабы и в его алхимической фактуре увидеть Вселенную как целое и живое. Тогда-то алхимические аксессуары — а их здесь по видимости почти и нет — покажутся внешне малозначащими, хотя и великим, притом единственно возможным, поводом начать и успешно закончить конструктивные усилия по созиданию алхимической космологии, алхимического (сиречь всеобщего) универсума. Текст этот «Tabula Smaragdina» («Изумрудная скрижаль») Гермеса Трисмегиста — программный алхимический vademecum:
«1. Не ложь говорю, а истину изрекаю.
2. То, что внизу, подобно тому, что вверху, а то, что вверху, подобно тому, что внизу. И все это только для того, чтобы свершить чудо одного-единственного.
3. Точно так же, как все сущие вещи возникли из мысли этого одного-единственного, так стали эти вещи вещами действительными и действенными лишь путем упрощения применительно случаю того же самого одного-единственного, единого.
4. Солнце — его отец. Луна — матерь его. Ветер вынашивает его во чреве своем. Земля вскармливает его.
5. Единое, и только оно, — первопричина всяческого совершенства — повсеместно, всегда.
6. Мощь его есть наимощнейшая мощь — и даже более того! — и явлена в безграничии своем на
