замызганной шинели, на грязных, давно не чищенных сапогах, лежит отпечаток окопов. В своей речи все они требуют одного и того же: мира, мира во что бы то ни стало, какой бы то ни было ценой.
— Дайте нам хоть похабный мир, — говорит изможденный, измученный войной солдатский делегат.
Гоц привскакивает с места, хватается за колокольчик, судорожно звонит, но уже поздно. Депутат из траншеи успел сказать все, на что его уполномочили стоящие за ним десятки тысяч фронтовиков.
Некоторые представители солдат читают короткие резолюции, написанные карандашом на грязных, подуоборванных, потершихся на сгибах клочках бумаги. Резолюции требуют мира и указывают предельный срок солдатского терпения: фронтовики угрожают с началом зимы самовольно, всей массой, покинуть окопы. Видно, что армия больше воевать не может, а Временное правительство, связанное союзными обязательствами с Антантой, не способно заключить мир.
Речи фронтовых делегатов косвенно подтверждают целесообразность немедленной революции.
Второе заседание. Тот же зал, но при менее парадном освещении. На председательской трибуне вместо Года тов. Троцкий. С портфелем под мышкой деловито пробегает, здороваясь на ходу, секретарь Петроградского исполкома Л. М. Карахан.
Стулья заняты только солдатскими шинелями и гимнастерками: сплошной цвет «хаки». Происходит собрание гарнизонных представителей. Ораторы говорят исключительно в нашем духе. Редко-редко мелькнет на трибуне тень соглашателя, встреченная всеобщим неодобрением. Настроение Питерского гарнизона красноречиво свидетельствует, что он созрел для пролетарской революции и готов постоять за нее.
Третье заседание. Одна из просторных комнат, очевидно прежде служившая квартирой классной дамы или дортуаром[150] для институток. Но сейчас здесь происходит секретное собрание ответственных представителей районов. В зал пропускают под строгим контролем. Позади стола, прислонившись к стене, стоит тов. А. А. Иоффе. Он берет слово и произносит горячую речь. Он занимает позицию на левом фланге и, как сторонник выступления, поддерживает линию ЦК. Тов. Володарский, видимо, колеблется: его точка зрения мне не совсем ясна. Но пламенный темперамент трибуна влечет его влево, в сторону немедленной революционной схватки с душителями революции. Затем берет слово тов. Чудновский, этот героический солдат революции, вскоре после октябрьской победы погибший на красном фронте. Поддерживая свою забинтованную, недавно раненную на войне руку, он садится на край председательского стола и прерывающимся от волнения голосом произносит возбужденную речь. Он сомневается в успехе переворота. Он приводит знакомые доводы. Однако большинство аудитории, видимо, не па его стороне. Еще более правый фланг составляет тов. Д. Б. Рязанов. Он решительно против вооруженного выступления. Наконец, я тоже прошу предоставить мне слово. Высказавшись в пользу свержения Временного правительства, я признаю серьезность препятствий, стоящих на нашем пути. Вкратце сообщив о положении дел в Новгороде и Луге, я указываю, что Лужский Совет настроен контрреволюционно и, в случае занятия Луги войсками Временного правительства, охотно отдаст свое Советское знамя в распоряжение врагов пролетарской революции. Таким образом наши враги приобретут возможность соблазнять массы, используя обаяние и ореол Совета.
После меня говорили другие товарищи; собрание затянулось до поздней ночи.
20 октября ЦК назначил мою лекцию в цирке «Модерн», озаглавив ее: «Перспективы пролетарской революции». Тема предоставила мне полный простор для резкой постановки назревшего вопроса о свержении Временного правительства. Я широко использовал этот удобный случай и, без всяких стеснений критикуя политику Временного правительства, в заключение призвал пролетариат и гарнизон Питера к вооруженному восстанию. Многочисленная толпа рабочих, работниц и солдат, сверху донизу переполнявшая ветхое здание цирка, целиком солидаризировалась со мной.
Глава X. ОКТЯБРЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
Во время лекции в цирке «Модерн» 20 октября я сильно простудился и слег в постель. «Поздравляю, революции началась! Зимний дворец взят, и весь Петроград в наших руках», — возвестил мне утром 26 октября один из товарищей, входя в мою комнату. Я тотчас вскочил на ноги, мысленно послал к черту лечение и с чувством физического недомогания, с повышенной температурой, устремился в Смольный. Главный штаб пролетарской революции был многолюден, как никогда. Несмотря на упоение первыми победами, все участники Октябрьского переворота живо чувствовали, что революция еще только начинается и предстоит тяжелая борьба. Керенский бежал на фронт — ясно, что он не успокоится и постарается мобилизовать полки, оторванные от бурного кипения всей остальной революционной России. Наконец, можно было ожидать белогвардейской попытки восстания изнутри.
Поэтому всем революционерам, способным владеть оружием, приходилось готовить патроны. Этими боевыми приготовлениями больше всего и были озабочены толпы рабочих и солдатских представителей, наводнявших Смольный. Весь Смольный был превращен в боевой лагерь. Снаружи, у колоннады, — пушки, стоящие на позициях. Возле них пулеметы. Пулемет внутри, с дулом, направленным в проходную дверь. Почти на каждой площадке все те же «максимы», похожие на игрушечные пушки. И по всем коридорам — не тот ищущий, надоедливый, плетущийся шаг просителей, к которому привыкли стены Смольного, а быстрая, громкая, веселая поступь солдат и рабочих, матросов и агитаторов. Волны революционного прибоя вливались в широкое устье подъезда, дробились по этажам, разбегались направо и налево по огромным прямым коридорам, рассачивались по сотням комнат, чтобы, соединившись с кем-то нужным по телефону, найдя искомую справку, получив инструкцию, связавшись с соседним революционно-боевым участком, опять вернуться в общее русло и, помахивая не высохшим, на лету подписанным мандатом, хлопнув ни на минуту не закрывающейся дверью, перескочив через три ступеньки мраморного крыльца, броситься на верховую лошадь, на подножку перегруженного грузового автомобиля или в бархатное комфортабельное купе закрытого «фиата», готового нести своих случайных, в трепаные шинели и кожаные куртки одетых пассажиров по покрытым жидкою грязью улицам Питера во все концы пролетарской столицы.
По этим же длинным коридорам едва слышно уже стелились неясные слухи о приближении к Питеру верных Временному правительству войск. В городе обывательская молва уже творила чудовищные легенды о близкой и неминуемой гибели новой власти, и эти фантастические слухи, молниеносно разносившиеся по всему городу, опьяняли надеждой всю контрреволюцию и в первую очередь белогвардейски настроенных юнкеров. Контрреволюционная молодежь военно-учебных заведений и два казачьих полка, квартировавших в Питере, сосредоточивали на себе самое пристальное внимание как огнеопасные, самовоспламеняющиеся реторты внутреннего мятежа.
По лестнице, красневшей нашими плакатами и лозунгами, я поднялся в верхний этаж и, повернув по коридору направо, в одной из боковых комнат нашел товарища В. А. Антонова-Овсеенко. Он сидел, низко склонившись над столом, водя близорукими глазами почти вплотную по бумаге, и что-то бегло писал. Густые и длинные, с легкой проседью волосы свешивались ему на лоб, иногда нависали на глаза, и он часто отбрасывал их назад быстрым, нетерпеливым жестом руки. Окончив свою краткую записку, один из бесчисленных приказов, которые ему пришлось собственноручно написать и подписать в эти исторические дни, он порывисто вскочил и сам побежал ее передавать кому-то для отправки. На ходу, поправляя очки, он поздоровался со мною. Его утомленные глаза говорили о нервной напряженности работы и выдавали нечеловеческую усталость от бессонных ночей.
— А, здравствуйте, хорошо, что вы пришли, а то я уже начинал думать, — и, не договорив шутливой фразы, он потушил улыбку в кончиках книзу опущенных усов.
Неожиданно вошел тов. Ленин. Он был без усов и без бороды, сбритых во время нелегального положения, что, впрочем, не мешало его узнать с первого взгляда. Он был в хорошем настроении, но казался еще более серьезным я сосредоточенным, чем всегда. Коротко переговорив с тов. Антоновым, Владимир Ильич вышел из комнаты.
Вошел запыхавшийся и раскрасневшийся от мороза Бонч-Бруевич.
— В воздухе пахнет погромами. У меня на них особое чутье: сейчас па улицах определенно пахнет погромами. Надо принять необходимые меры, разослать патрули.
