товарищей и начинался оживленный разговор о политике. Лев Давыдович, гуляя по кругу со своими спутниками, имел обыкновение высказывать едкие и остроумные суждения о текущих событиях, о которых мы узнавали из газет» (Пролетарская революция. 1923. № 10. С. 145–146).
130
«Теория и чай». Прим. авт.
131
В первой публикации далее следовал текст;
«Его день с утра до вечера проходил за письменным столом., в интенсивной литературной работе. Лев Давыдович постоянно давал статьи для нашего партийного органа, издававшегося, несмотря на все репрессии Керенского, под разными часто менявшимися названиями. Целый ряд остроумных памфлетов и публицистических фельетонов именно в эти два месяца тюрьмы вышел из-под пера Троцкого. Особенно удачен был насыщенный сарказмом фельетон под названием «Бонапартята», направленный против Керенского и его клики.
Статьи, написанные в «Крестах», переправлялись тов. Троцким в редакцию при посредничестве его жены, Наталии Ивановны. Во время свиданий с ней, происходивших в присутствии кого-нибудь из тюремной администрации, Л. Д., возвращая жене опорожненный саквояж, в котором она приносила передачу, ухитрялся пересылать на волю скрытые во внутренней подкладке тончайшие листки своих рукописей, испещренных нарочито мелким, бисерным почерком. Небрежность и даже потворство тюремной администрации значительно облегчали дело. Мне, например, во время свиданий иногда удавалось без всяких ухищрений просунуть свернутые в трубочку рукописи прямо через двойную решетку, в то время как смотритель отворачивался или выходил на одну минуту в соседнюю комнату. Пораженный революцией, тюремный уклад окончательно расшатался, и обслуживающий его персонал уже не проявлял того служебного рвения, каким он блистал при царизме.
И это несмотря на то, что весь личный состав «Крестов», унаследованный революцией от старого режима, оставался на своих старых насиженных местах. Ежедневно просматривая все столичные газеты, тов. Троцкий отмечал все, стоящее внимания; часть этого материала он тотчас использовал в своих памфлетах, а другие интересовавшие его статьи и заметки вырезал и наклеивал на отдельные листы, сопровождая их ядовитыми комментариями.
Лев Давыдович читал очень много. Внимательный просмотр одних газет поглощал порядочно времени. Однако его оставалось достаточно, чтобы заниматься изучением истории революции на Западе. Между прочим, в «Крестах» Л. Д. прочел двухтомную «Историю революции 48 года во Франции» Даниэля Стерна.
В отличие от других заключенных, иногда пренебрегавших движением и воздухом, Троцкий никогда не отказывался от тюремной прогулки, однообразием которой многие из нас тяготились. Независимо от погоды Л. Д. выходил на тюремный двор, справедливо считая это скудное движение совершенно необходимым для организма. Спал он с открытой форточкой и удивлялся нам, петербуржцам, на ночь захлопывавшим окно.
Вскоре после голодовки меня перевели в камеру по соседству с т. Троцким. Считая от входной двери в наш корпус, камера его была первой направо, моя — следующей за ней. Я стал чаще, чем прежде, навещать Л. Д. Особенно любил я заходить к нему в сумерки, прежде чем в тюрьме зажигалось электричество. В эти часы, когда работать уже невозможно, Л. Д. любил вспоминать последние годы своей эмигрантской жизни: издание «Нашего слова» в Париже во время войны, свою высылку из Франции и Испании, заочный приговор над ним в Германии за брошюру «Война и Интернационал». Как-то Л. Д. дал мне ознакомиться с брошюрой на французском языке: «Expulsion de M-eur Trozky» («Изгнание г. Троцкого»), выпущенной в Париже рабочим издательством и по существу представлявшей протест французских рабочих против правительственных репрессий по отношению к Троцкому за его антивоенную работу. Одного знакомства с этой брошюрой и с перечнем репрессий, испытанных Л. Д. со стороны обеих империалистических коалиций, казалось, было бы достаточно, чтобы опровергнуть основанные на лжесвидетельстве обвинения псевдоюстиции Керенского» (Пролетарская революция. 1923. № 10. С. 146–148).
132
Плутократия (греч.) — власть богатых, господство денег. Ред.
133
В первой публикации далее следовал текст:
«И характерно дли русской интеллигенции, что пси вспышка ее энергии, весь запас ее действенной поли исчерпался именно той первой, чисто газетной, исключительно бумажной битвой. По сравнению с ее серыми, скучными, безалаберными военными походами в списке ее «подвигов», поражающих своей худосочностью, своим исключительным рахитизмом и полной неспособностью предпринять что-нибудь яркое, крупное, последовательное и жизненное, — эта первая из всех авантюр, направленных на завоевание красного Петрограда, эта писчебумажная эпопея выделяется сочным пятном, единственным хорошо организованным ударом, который русский либерализм сумел обрушить на голову пролетариата.
В июльские дни Троцкий поддерживал линию Центрального Комитета, но в «Крестах» в нем иногда разжигалось революционное нетерпение.
«Может быть, все-таки следовало сделать попытку захвата власти? А вдруг фронт поддержал бы нас? Ведь тогда все события приняли бы мной оборот». В эти моменты скапливалась вся сила его революционного темперамента. По это прорывавшееся чувство трибуна он всегда подчинял холодному логическому анализу реального соотношения реальных сил.
С огромным уважением относился Троцкий к Владимиру Ильичу. Он ставил его выше всех современников, с которыми ему приходилось встречаться в России и за границей, В том тоне, которым Троцкий говорил о Ленине, чувствовалась преданность ученика: к тому времени Ленин насчитывал за собой 30-летний стаж служения пролетариату, а Троцкий — 20-летний. Отзвуки былых разногласий довоенного периода совершенно изгладились. Между тактической линией Ленина и Троцкого не существовало различий. Это сближение, наметившееся уже во время войны, совершенно отчетливо определилось с момента возвращения Льва Давыдовича в Россию; после его первых же выступлений мы все, старые ленинцы, почувствовали, что он — наш.
В противоположность Ленину, Троцкий весьма холодно говорил о Плеханове. Признавая его заслуги, как теоретика и в особенности популяризатора марксизма, Троцкий решительно отвергал его, как политического вождя. Во всех его репликах по адресу Плеханова сквозило пренебрежение революционера к соглашателю и выросшее на этой почве неустранимое личное нерасположение. Зато он с самым теплым чувством вспоминал Жана Жореса, Глубоко сожалея о его трагической смерти, Л. Д. допускал, что присутствие Жореса едва ли изменило бы позицию французских социалистов во время войны. Вернее всего, что с момента ее объявления Жорес поддался бы общему настроению, но, по мнению Троцкого, он раньше других должен был почувствовать ложность положения и благодаря своей гениальной интуиции и
