пришло, что золото, с которым якобы бежала фру Паттерсон, и золото, которое, прежде чем удавиться на собственном поясе, пожертвовала на храм сестра Таланта, было одно и то же золото.
Том не верил этому, а чему верить, не знал. Он и не пытался искать жену, просто терпеливо ждал, ведь она всегда приходила домой. Пробовал бродить ее прежними привычными тропами — и так же, как она сама, скоро шел назад, боясь, что пропустит ее возвращение. Погруженный в отсутствие Гольды, Том казался еще более немым, чем был от рождения. Но нет худа без добра: отныне Зайка снова могла жить с ним.
Теперь Том любил в дочери сразу все, что раньше любил по отдельности: ее, себя, Гольду, их общее будущее, которое никогда не наступит, их общее прошлое, которое так и не состоялось. Все эти любови были прошиты чувством утраты, как листы книги — суровой нитью, и порой ему мнилось, что он — лишь сухоцвет, заложенный между страницами. Тогда он должен был бросаться к Зайке, чтобы обнять ее, как раньше обнимал Гольду, со спины, писать пальцем на ее ладонях, дышать ее волосами. Зайка распаляла в нем горе, это правда, но только она и давала облегчение.
В городе о Гольде скоро забыли, появилась новая тема для пересудов. За зиму в разных районах были обнаружены убитыми несколько сотрудников комиссариата. Причем убиты они были не человеком: их загрызли дикие звери. Какие именно, судебные медики определить не могли. Горожане не знали, бояться или смеяться, потому что ранее дикие звери никогда не выделяли своих жертв по профессиональному признаку, если не брать в расчет егерей и цирковых укротителей. В трех случаях из четырех следы были уничтожены снегопадом, а рядом с четвертой жертвой удалось найти несколько сносных отпечатков лап. Следы в целом были похожи на лисьи, только оставил их зверь примерно втрое крупнее лисы.
Шуму добавляло то, что такие же следы обнаружились в поселке над озером, где пока никого не убили. Среди владельцев особняков, понятное дело, никто не служил в комиссариате, но почувствовали они себя неуютно, особенно советник Нюквист с супругой. У их дома цепочки лисьих следов появлялись неоднократно, причем возникали на снежной целине ниоткуда, так, словно животное бесшумно опускалось с неба.
Постепенно поползли слухи о том, что в Нейланд из диких славянских земель забрел зверь Арысь- поле, неприкаянная тварь, ищущая по свету своего младенца. Но граждане с фантазией, бывает, от скуки и не такое плетут. Даже Арысь-поле вряд ли догадалась бы начать осуществление мести за детеныша с истребления людей из комиссариата.
Пятому убийству нашелся свидетель. В участке он рассказал:
— Шел рано утром от подруги, сильно хотел спать. Думал, показалось. Ваш сотрудник, надо полагать, мертвый уже, лежал вот эдак, распластавшись. Шинель красная, кровища красная, и рядом это существо прильнуло, вроде баба в накидке его целует. А потом ка-ак прыгнет, твою мать, я чуть в штаны не наложил. Но не человек, нет, не знаю. Ноги шерстяные были, да, видел, как разогнулись. Лиса?.. Хрен знает, нет, не лиса. Хвоста не было. Да бросьте вы, какой фоторобот, я ноги в руки и бежать.
Ася Нюквист никогда не считала себя слабонервной. Как ей казалось, она неплохо стреляла, а в юности ей пару раз даже доводилось собственноручно резать кур к ужину. Поэтому бессонными ночами, истекая горячим потом, она лишь поглядывала на пузырек прописанных доктором успокоительных пилюль. «Еще не настолько худо дело, — думала она, — чтобы принимать лекарства. Как может маленькая белая пилюля заставить стихнуть ветер за окном? Свист и вой голых веток, царапающих ставни? А может, это не ветки вовсе, а шалый зверь Арысь-поле скребется, просит ночлега? Не отгонит его лекарство, не смирит, не успокоит».
Фру Нюквист никому бы под пытками не призналась, что именно зверь лишил ее сна, но слишком велика была тревога за Фликке. Девочка с обычной своей беспечностью в одиночестве совершала долгие прогулки вдоль озера, пешком выходила в город за открытками, лентами и свежими комиксами. Словно не видала своими глазами лисьих следов на лужайке, появлявшихся ниоткуда и уходивших в никуда. Перед одной из таких прогулок Ася торопливо отозвала дочь в свою спальню и сообщила, что насыпала заговоренной соли во все карманы ее шуб, пальто и накидок, и если Фликке, не дай бог, что-то такое покажется, она должна без промедления бросить горсть в это что-то и бежать без оглядки. Ася морально подготовила себя к тому, что девочка рассмеется ей в лицо, но Фликке только рассеянно кивнула, приложилась губами к сухой материнской руке и вышла вон.
Нескончаемая нейландская зима шла на убыль, истончалась в паутину. И хотя еще далеко было до выстрелов бледной зелени, до бестолкового насекомого копошения под ногами и вокруг, до того, как пыльца и споры защекочут воздух — в восточном ветре уже отчетливо звучали ноты сырости. Приближался первый весенний праздник, бал дебютанток, день, когда благополучные горожане выводят на люди дочерей, набравших цвет за зиму.
Том Паттерсон был страшно удивлен, обнаружив в почтовом ящике приглашение на бал. По закону он мог считаться свободным от брачных уз лишь через год после исчезновения супруги. Кроме того, Том был, мягко говоря, небогат, знакомств в высших кругах не имел и никак не мог взять в толк, кто это вспомнил о нем в связи с таким значительным мероприятием. Сначала он решил было, что приглашен вместе с Зайкой как отец дебютантки, но приглашение было на одну — его — персону. Да и какая, по совести, дебютантка из щуплой и болезненно застенчивой Зайки, которой и в школу-то надеть особенно нечего.
Неизвестно, узнал бы Том за давностью лет тех двоих, что положили картонный прямоугольник в его почтовый ящик и затрусили в квартал у озера. Один — удерживая под мышкой перехваченную лентой коробку, второй — облизывая ладонь, чтобы пригладить непослушно топорщившиеся усы.
Возвращаясь с прогулки, Фликке Нюквист торопливо, как на горячую картошку, дула на озябшие пальцы. Она не любила рукавиц и привыкла держать руки в карманах, однако теперь все карманы были загажены матушкиной заговоренной солью. Фликке силилась вспомнить, где она видела в последний раз свою старую меховую муфту — надо бы привести ее в порядок, — как вдруг заметила коробку, стоящую у порога.
В доме Нюквистов к балу готовились особо. Еще осенью для Фликке был приглашен учитель танцев, молчаливый и невероятно худой месье Эдмон, который приходил дважды в неделю. Танцы давались девочке легко, но особого интереса к ним она не питала, и это злило учителя. Он предпочел бы неловкую дурнушку, страстно мечтающую затмить всех на балу не красотой, так грацией. На взгляд месье Эдмона, за равнодушием Фликке крылись пресыщение, леность и спесь, присущие богачам. Впрочем, он ошибался: для того чтобы отвечать представлениям учителя о нравах нейландской знати, фрекен Нюквист была слишком юна. Но настоящим восторгом ее глаза зажигали не танцы, а наряды.
Как все девочки ее возраста, Фликке была без ума от бальных платьев, и, будь ее воля, она облачалась бы в них прямо с утра, едва сбросив пижаму. Само собой, Фликке роптала, узнав, что наряд для бала был заказан в городе готовым, без примерки, но мать хотела сделать дочери сюрприз, и детали не обсуждались. Теперь, увидев у двери коробку, девочка почувствовала учащенное сердцебиение; пальцы вмиг согрелись. Должно быть, служанка не слышала звонка посыльного — была туговата на ухо. Фликке схватила коробку и устремилась в дом. Проворно взбежав по лестнице, она бросила ношу на кровать и торопливо освободилась от пальто, башмаков и шапки. Папиросная бумага, лента, пломба портного, крышка коробки — все полетело в разные стороны. Под крышкой обнаружилась ветка орхидеи — как изысканно! — а уж под ней заветное платье.
Фликке ожидала чего-нибудь, что более отвечало бы вкусам матери, чем ее собственным, и выбор фру Нюквист ее удивил. Платье было восхитительным — но странным, и она никак не могла определить, в чем же заключается эта странность. Шелк цвета старой бумаги, пожелтевшее, будто ветхое, кружево, ряд мелких пуговиц вдоль спинки. Его словно сняли с врасплох застигнутого привидения где-нибудь на брошенном корабле. Действительно редкая вещица, должно быть, винтажная, и стоит уйму денег. Если бы мать была дома, Фликке кинулась бы к ней с поцелуями, но мать с утра отправилась в город по делам благотворительного комитета.
