была очень напряженной. Никто не заговорил и даже не посмотрел на меня, но, несмотря на это, будто во власти какого-то страшного безумия, я продолжил: «Конечно, мы щедро вам заплатим». Тереза наклонила голову, и я подумал, что, возможно, это была поза, в которой она обдумывала важное решение, но затем понял, что она плачет.
Эд медленно повернулся, его голова напоминала голову марионетки на непрочной струне. Он посмотрел на меня таким взглядом, что я понял, каким дураком был и всегда буду.
- Пожалуйста, примите мои извинения за то, что... - сказал я, обнаружив, что говорю и двигаюсь, будто подчиняясь тем же рукам кукловода. - У меня нет слов, чтобы... Спасибо.
Я резко повернулся и вышел из комнаты, проклиная свою невоспитанность, в отчаянии оттого, что испортил такой приятный день. Я намеревался побыстрее оказаться в своей комнате и читать книжку до обеда, затем я хотел пробраться вниз и попытаться найти приличное место, чтобы поесть. То, что я мог оскорбить и обидеть двух таких хороших людей, было непростительно. Я был практически ослеплен ненавистью к самому себе, пока не вошел в фойе и не увидел ее боковым зрением.
На самом деле практически невозможно описать словами то, что придавало картине даже не завершенность и не красоту, а переносило ее в разряд величайшего искусства. Конечно, она была красивой женщиной. Конечно, освещение, цвета, композиция, мазки кистью, все эти элементы в отдельности можно описать, но это все еще не сравнится с тем неземным чувством, которое испытываешь, стоя перед шедевром, когда появляется необходимость сделать глубокий вдох, будто внезапно воздух, вобранный одним, понадобился двоим.
Вместо того чтобы пойти наверх, я вышел на улицу. Если та, другая картина была хотя бы немного похожа на это изображение Элизабет, тогда я должен был ее увидеть.
Было темно, дождь стал только моросить, на городе словно была пелена из черного масла, что напоминало работы Дали и исчезающие чернила. Ключи от машины я по привычки ношу в кармане. Мне пришлось объехать город несколько раз, я неправильно выбирал дорогу, однажды попав даже на подъезд к чьему-то дому. Наконец я нашел дорогу, которая, петляя по городу, вела к белой часовне. Даже во время дождя та будто светилась изнутри. Дорога была очень извилистой, но вполне надежной. Когда я добрался до вершины и встал у обрыва, на меня обрушились сильнейшие порывы ветра. Очертания города терялись в густом тумане, лишь несколько желтых огоньков пробивалось сквозь эту стену. У меня было ощущение, что я смотрю на небо с другой стороны, сверху. Волны бились об обрыв, и я чувствовал соль на своем лице, губах, я мог попробовать ее на вкус. Здесь, рядом с часовней, я понял, что она намного больше, чем кажется снизу. Башня сверху сужалась до тонкой иглы, на конце которой корабль балансировал в темном небе, зрелище было завораживающим. Пока я поднимался по каменным ступеням, слова Эдварда все не выходили у меня из головы: может, мне действительно не следует ее видеть. Я добрался до двери с тяжелой металлической ручкой и потянул за нее. На мгновение мне показалось, что дверь заперта, но она просто оказалась невероятно тяжелой. Открыв дверь, я вошел в темноту часовни. Позади меня дверь тяжело закрылась. Чувствовался цветочный аромат с привкусом дыма, сильный запах леса. Слышалось слабое капанье воды, видимо, крыша дала течь. Я был в церковном фойе, передо мной была следующая дверь, в темноте ее выделяла полоска света, проникающего через щель внизу. Сбитый с толку темнотой, я осторожно стал продвигаться дальше. Эта дверь тоже оказалась очень тяжелой, но после некоторых усилий и она поддалась.
Он кашлянул, прочистив горло, будто бы внезапно простудился. Она совсем немного приоткрыла глаза. Его щеки стали красными, должно быть, из-за тепла, идущего от камина. Как странно он выглядел... Так, будто ему было больно или на него напал жар. От усталости она закрыла глаза, казалось, прошло много времени, прежде чем он заговорил опять: его голос дребезжал.
- Все, что я могу сказать - мне не следовало на нее смотреть, никогда. Как бы мне хотелось, чтобы я никогда не видел ни одну из этих картин. Именно там я пообещал себе, что никогда не удовлетворюсь любовью хоть сколько-нибудь менее впечатляющей. Я хотел чувств, которые вырвут меня из собственных сковывающих границ, так, как любовь Эмиля к Элизабет сделала с ним, чтобы каким-нибудь образом моя любовь оставила свой отпечаток в мире. Так влияют величайшие творения искусства, навсегда меняя людей, которые их видели. Под таким же влиянием оказался и я.
Когда ты увидишь меня печальным и спросишь, о чем я думаю, или когда мне захочется помолчать, не объясняя причин, ты будешь знать, каковы они. Если бы я никогда не видел тех картин, возможно, я был бы счастливым человеком. Эта мысль очень часто не дает мне покоя.
Она подождала, но он продолжал молчать. Прошло много времени, и она прошептала его имя. Но он не ответил, а когда она взглянула на него щелочками своих глаз, он уже спал. Вскоре она тоже уснула.
На протяжении всей этой ночи, пока они рассказывали свои истории, огонь продолжал отдавать тепло, от которого лед на крыше и на окнах понемногу оттаивал. А следующим холодным утром, когда они проснулись, об этом напоминал лишь пепел и тлеющие угли. Дом снова был покрыт ледяной кожей, которую они надеялись растопить, снова разжигая огонь. Они не понимали, что только лишь делают ее прочнее. Они провели остаток этой зимы в своем ледяном домике. Сжигая все дрова и большую часть мебели, питаясь консервами, даже если те уже были испорчены, они выжили. Исхудавшие и едва верящие своей удаче, они дождались весенней оттепели. Конечно, эти двое так и не смогли забыть те зимние истории. Ни весной, ни летом, ни тем более осенью, когда ветра начинали переносить прохладу в опавших листьях, когда заметно это странное сочетание светящего солнца и угасания природы. Они не говорили об этом, но знали, что оно навсегда останется между ними.
*Rhome – город в штате Техас, США.
