Ни ларя у стены, ни лавки, ни скрыни,и убийцы, прячась в монашьей личине,справляли кровавое торжество.И ничто не защищало его,кроме взгляда, кроме шагов украдкойв тишине по лестнице шаткой,кроме гладкой стали жезла.Ничего, кроме рясы, что плечи жгла,(и озноб сквозь нее, словно когтями,исходя от сводов, впивался в монаха),ничего, что было бы призвано им,ничего, кроме страха днями, ночами,ничего, кроме все охватившего страха,что гнал его вдоль этих гонимых,вдоль этих темных и недвижимыхи, быть может, виновных лиц.Любого, кто мешкал рухнуть ниц,он убийцей считал, и, озлоблен и мрачен,рвал одежды на нем своею рукой,а затем, у окна забывшись, с тоскойдумал: Кто и зачем это нынче схвачен?Кто я такой? Кто он такой?
IV
Вот час, когда в тщеславном ослепленьидержава смотрит в зеркала свои.Последний отпрыск царственной семьи,монарх безвольный, грезит в забытьи,ждет почестей на троне; и в смятеньиоткинувшись и уронивши дланидрожащие на пурпурные ткани,один в неверном бытии.Вокруг него склоняются бояре,одетые в сверкающие латы, —царь словно обречен жестокой карекнязей, что нетерпением объяты.Подобострастия полны палаты.Все помнят о почившем государе,который часто, буйствуя в угаребезумия, их бил о камни лбом.И думы думают они о том,что старый государь, садясь на трон,плотней поблекший бархат подминал.Был мрачной мерой власти он,и из бояр никто не замечая,что алые подушки закрывалнаряд тяжелый, золотом горя.И думают, что мантия царяпомеркнет на преемнике больном.Хотя пылают факелы, но дажежемчужины не светятся огнем,что в семь рядов на шее, словно стража;и оторочка из рубинов та же —светилась, как вино, — теперь, на немчерна, как сажа…Память их не спит.Они тесней толпятся возле трона,но все бледнее царская коронабезвольного монарха, — свысокана них глядит он грустно и смущенно;все ближе, раболепнее поклоны,и мнится — в зале слышен звон клинка.
V
Не сгинет от меча и от коварствамонарх, тоской нездешней охранен,он принимает торжество и царство,
