Когда память о Ирине начинала мучить его, он вспоминал последнюю ссору с бывшей женой. Прошлое, отдаленное тремя годами, становилось как бы явственнее настоящего.
Как банальна вся эта мерзкая история! Он вернулся из командировки не ко времени. Лига спокойно закурила, закинув ногу на ногу, уселась в кресло.
— Ты должен проявить по отношению ко мне определенную терпимость. Я этого хлыща (она имела в виду сбежавшего ее приятеля) не люблю. Он красивый, но совершеннейший дурак. Без лести — ты умнее.
— Спасибо, но ты и меня не любишь, — он был еще спокоен.
— Только без лишних эмоций… Ты тут не прав, но не об этом теперь разговор. Даже в Библии говорится, что терпимость вознаграждается.
— Ах, Библия! — И его прорвало: — Ты дрянь, ты давно изменяла мне, и я тебя ненавижу.
Вскоре она уехала, оставив Лобову квартиру, — отец устроил ее заведующей спортивным отделом в какой-то областной газете на материке.
Сцены из прошлого отрезвляли Лобова.
Из Уэлена агитбригадовцев повезли на вельботах в Инчоун — дальше на запад, к мысу Сердце- Камень. В поселке зверобоев, пропахшем рыбой, из-за тумана и шторма они просидели две недели. По утрам они с надеждой смотрели в окно, но не было видно даже соседнего дома. Им осточертело лежать в маленькой гостиничной комнате, встречаться с одними и теми же людьми в столовой, есть треску с сухой картошкой, слышать сочувственные слова; осточертело бродить среди рядов маленьких деревянных домиков, обитых несколькими слоями рубероида, прижатых к скале, продуваемых штормовым ветром, чувствовать себя беспомощными перед непогодой и одиночеством.
И тут подвернулась совершенно неожиданная оказия: гидрографическое судно, установив маяки на побережье, возвращалось на базу и стало на рейде у поселка Инчоун, чтобы пополнить запасы топлива.
Через сутки они обогнули мыс Дежнева — самую северо-восточную точку Чукотского полуострова, прешли Берингов пролив и вышли в Берингово море. Берегов не было видно, судно шло будто в капсуле, подавая тоскливые, тревожные сигналы.
Лобов стоял на палубе, с щемящей тоской смотрел в сторону берега, где был райцентр, где жила Ирина, где были Горячие Ключи, вспоминал, как он увидел ее впервые. Он не уходил с палубы до тех пор, пока не закоченели от холода руки.
В каюте, пропахшей банным духом водяного отопления, мучил утробный, выворачивающий душу гул дизелей. Лобов лежал на крохотной койке, намертво прикрученной к полу, смотрел перед собой и, когда тоска по Ирине становилась нестерпимой, вспоминал Лигу, последнюю ссору с ней. Но теперь он уже знал, что ему все равно не убежать от себя, не спрятаться за неудачами прошлого.
Он давно стеснялся произносить слова счастье и любовь. Как стерлись и устали они от частого бессмысленного употребления! Он теперь понимал, что истинное чувство помогает человеку видеть мир добрым и светлым, каким его, наверное, видят дети. Он думал, что главное в жизни — это научиться верно любить. Именно верно, ибо это особенно важно.
Через трое суток, у бухты Провидения, туман отступил, открылись серые, истосковавшиеся по солнцу берега.
На следующий день агитбригадовцы на самолете улетели домой. Над Горячими Ключами, Уэленом, Инчоуном все еще висел густой туман. Лобов готовился в единственно возможный теперь для него путь.
На грани
В полночь он услышал легкий скрип тахты в соседней комнате — поднялась жена. Она осторожно прошла по паркету, остановилась у кресла, где обычно складывала свою одежду. Он понял, что она одевается. Затем шаги приблизились к зеркалу в прихожей. Сквозь матовое стекло он видит размытое темное пятно, в котором угадывается женская фигура.
Жена медленно, старательно красит губы, подводит глаза, собирает волосы в узел на затылке — ее любимая прическа, основательно зашпиливает их. Он слышит легкий звон стекла, это жена открывает флакончик французских духов. Она прикасается подушечками пальцев к шее, затылку, как бы смахивает с платья пыль.
Тень заколебалась и исчезла, клацнул выключатель торшера, дзинькнул ключ, в замочной скважине, послышалось легкое шуршание открывающейся входной двери, веселый стук каблуков на лестнице.
Он задыхается от выворачивающей его наизнанку боли, и нет сил крикнуть, чтобы жена остановилась, чтобы не смела делать, того, на что решилась. Тяжелый алый шар пригвоздил его к кровати. Он внутри этого шара, как косточка в сыроватой, перезревшей мякоти. Он чувствует всесильность фантастического шара и боится его, как боятся неукротимой стихии: наводнения, землетрясения, извержения вулкана; он ощущает шар, как неведомую жаркую плоть.
Нечеловеческим усилием воли он заставляет себя подняться. От перенапряжения гудит в голове, слегка подташнивает, во рту сухо и горько. Ему удается оттолкнуться от кровати, которая как магнит притягивает его. Он плывет в полумраке комнаты легко и свободно, точно рывок из шара позволил ему преодолеть земное притяжение. Ощущение невесомости приятно. Боль растворилась, она осталась на смятых, влажноватых простынях.
Он спускается по лестнице, и противный, плесневело-сырой коридорный запах ударяет в нос. На улице, глубоко вдохнув свежий, прохладный воздух, он вспоминает, что оставил дверь в квартиру открытой. Он думает: холод разбудит детей, спящих в дальней комнате. Восьмилетняя Ирочка всегда сбрасывает с себя одеяло, а трехлетний Миша ложится поперек кроватки, разбросав ручки и ножки. Он хочет вернуться, но жена заходит уже за угол соседнего дома, и, боясь потерять ее из виду, он спешит следом, а сердце его от жалости к детям наполняется колючим холодом.
Но спустя несколько минут он приходит к выводу, что открытая дверь — это как бы выход в мир, к людям, как бы прорыв из той беды, что неотвратимо надвигается грозовой тучей на детей.
Женщина торопится. Она все быстрее и быстрее уходит по сумеречной, плохо освещенной розовыми фонарями, стиснутой многоэтажной серостью бетонных домов улице. Предрассветный воздух густо синь, прохладен и сыроват, каким он всегда бывает летом на Крайнем Севере и высоко в горах. Пахнет морем и льдом. Угадывается приближение дождя.
Белый плащ женщины, как свеча в ночи, режет глаза…
На преследователя обрушивается лавина боли. Его будто бы парализовало, зашумело в ушах, нахлынуло удушье. Он вновь чувствует себя в жарком алом шаре. Как он попадает в этот шар, остается загадкой. Он не может идти дальше, падает на мокрый, холодный бетон тротуара и в отчаянии думает, что теперь потеряет жену из виду.
Он, муж этой женщины, обязан остановить ее. Он должен что-то предпринять, придумать, чтобы и ее и его честь осталась незапятнанной.
Что же сделать, чтобы вырваться из всесильного алого сгустка? Есть ли в человеке такие силы, которые могут победить эту фантастическую плоть?
И тут ему на помощь приходит любовь. Та любовь к уходящей женщине, которая переполняет его вот уже не один год. Любовь помогает ему подняться, он раздвигает улицу, невероятным образом срезает угол пятиэтажного здания, отодвигает часть домов в сторону и видит, как жена взбегает по бетонным ступенькам на крыльцо здания с колоннами и скрывается за массивной дверью. Без труда он узнает в этом здании городской Дворец культуры.
Он дышит тяжело, судорожно, как больной, отравленный газами, но удушье вскоре проходит. Это его настигает закон возмездия. Каждый человек, сколько бы ни жил на земле, должен быть добрым и справедливым. За свершенное зло человека непременно настигает возмездие.
Преследователь не считал себя праведником, но он не причинял людям зла. Только он не всегда был
