За полгода пользования автомобилем, я отвыкла от кэбов, запряженных лошадьми. Наверно, поэтому сейчас обыденная на первый взгляд поездка показалась мне романтичной. Поскрипывание рессор вместо ворчания двигателя; перезвон вплетенных в лошадиную гриву колокольчиков; запах цветов, окутывающий невесомым флером…
Не знаю, по наитию ли, с умыслом ли, но Крысолов выбрал самую долгую дорогу к площади Клоктауэр — по кромке Вест-хилл с его роскошными особняками, вдоль Парк-лейн, мимо Эйвонского Горба и старинного чернокаменного особняка — никконского посольства. Внизу, в бедных кварталах у реки, неровно, как остывающие угли, горели костры; со слов Лайзо я знала, что так греются бродяги, воры, гипси и попрошайки — обитатели бромлинского дна. Однако издалека эти огоньки казались волшебными бусинами, нанизанными на тонкую нить кромки реки. Иногда ветер приносил дымный запах и слабое эхо протяжных, надрывных песен, чей отзвук пробуждал в моей груди странное щемящее чувство. Надо мною словно довлел смутный образ — то ли воспоминание о горе столь долгом и неизбывном, что оно уже не причиняло боли, то ли прозрачная осенняя ночь без рассвета и надежды.
После всех волнений этого бесконечного дня я ощущала себя все более отстраненной от реальности, будто бы издали наблюдая за собственной жизнью. Такое ощущение порою возникало во сне… Чем дальше мы отъезжали от особняка, тем чаще возвращалась мысль о том, что я поступаю неразумно, но она меня ничуть не беспокоила — как дань былой рассудительности, не задевающая ни чувств, ни сознания. В одно мгновение я даже подумала: «Наверное, так и выглядит опьянение».
Только причиной было не вино, а усталость и отчаянное желание хоть ненадолго ускользнуть от условностей высшего света.
Наверное, если бы Крысолов позволил по отношению ко мне не то что неподобающее действие — да хоть одно слово, то я бы мигом стряхнула с себя пелену бездумного наслаждения бегством от себя же. Но он держался с редким тактом — так, словно читал мои мысли и желания, как открытую книгу. Мы почти все время молчали. Лицо Крысолова целиком закрывала блестящая металлическая маска, на которой была вытравлена едва заметная «улыбка» — дань шутовской традиции карнавала; казалось бы, через такую преграду не может просочиться ни одна эмоция, но я всей кожей ощущала взгляд, полный волнующего интереса, постоянно направленный на меня, и это еще больше будоражило душу.
— Почему вы прислали мне это приглашение? — не выдержала я наконец.
— Потому что я влюблен, — мне послышался смешок, — и хочу подарить вам весь мир, леди Метель. Но приходится начинать с малого… почему бы не начать с ночного Бромли и звездного неба над ним? К слову, о подарках. Вам понравилась кошка?
— Так это была ваша? — я невольно улыбнулась, вспомнив строптивого желтоглазого зверька, с довольным урчанием уплетавшего сырую говядину. — О, да! Понравилась. Я назвала ее Эмбер.
— Красиво. — Кажется, он улыбался. — Думаю, ей понравилось. К слову, леди, мы уже подъезжаем к площади. Вы знаете, что ней ходит слава самого потустороннего места Бромли?
— Леди не пристало прислушиваться к сплетням, — скромно опустила я взгляд, а Крысолов рассмеялся:
— Что вы, это не сплетни. Это сказки. Историю о Чумной Катарине Шиллинг вы, наверно, знаете? О той, что раз в год появляется на площади в полночь, дабы возвести напраслину на родичей?
Я кивнула. О Чумной Катарине по городу ходили причудливые слухи. Кажется, в первый раз о ней мне поведала Магда, а может, миссис Хат… Да и к тому же недавно «Озабоченная Общественность» упоминал о Катарине в своей статье.
— Так вот, она не самый именитый гость площади Клоктауэр. Пятьсот лет назад здесь по приказу своей старшей сестры Анны были казнены принцессы Лия и Эстер. Говорят, что девочки до сих пор не могут простить предательство. Долгими зимними ночами они кружат по площади и зовут сестру: «Анна! Милая Анна, покажись!» — металлическая маска породила потустороннее эхо-вздох, и у меня руки похолодели — до того жутко это прозвучало, особенно на контрасте с полной неподвижностью Крысолова. — Зла мертвые принцессы никому не причиняют, но встреча с ними сулит несчастье и означает, что кто-то из ваших близких затаил ненависть… Еще по округе бродит дух Усердного Палача. Говорят, что когда-то он полез посмотреть, хорошо ли сделан узел на висельной веревке, да вдруг поскользнулся и попал прямо в петлю. А подставка-то возьми да и выскочи из-под ног! Так беднягу Палача и нашли на рассвете — болтающимся на веревке. Впрочем, он на судьбу не в обиде. Наоборот, любит являться честному народу перед катаклизмами, вроде Горелого Бунта, и предупреждает горожан об опасности.
Я нервно оправила на плечах пышную шаль, невольно оглядываясь на окошко, за которым мелькали зловещие пейзажи.
— Вот напугаете меня, сэр Крысолов, и я раздумаю подниматься на башню. Тем более что вернуться я должна на рассвете, потому что на десять утра у меня назначен визит в приют имени Святого Кира Эйвонского…
— Что ж, со святым Киром я спорить не осмелюсь, нрав у него тяжелый, да и рука не легче, — со всей серьезностью кивнул Крысолов. — Придется мне срочно рассказать что-нибудь хорошее, пока вы не испугались и не передумали… Вы знаете, что тот, кто увидит первый луч солнца с Часовой башни, может загадать любое желание — и оно сбудется?
— Звучит заманчиво, — я вздохнула. — Но это ведь значит, что мне придется задержаться до самого рассвета?
Кэб медленно, со скрипом, остановился. Лошадь зафыркала, но возница быстро успокоил ее негромким окликом.
— До рассвета… Почему бы и нет? Ведь до него осталось всего пять часов.
— Шутите?
Кажется, в тот момент я подумала, что пять часов — невыносимо долгий срок.
Крысолов вышел первым и подал мне руку, помогая спуститься. Розы я взяла с собою — конечно, цветов в особняк сегодня прислали много, но этот небольшой букет источал такой чудесный аромат… К тому же пока я держала его в руках, то никак не могла опереться на галантно подставленный локоть своего спутника.
Как там говорит Абигейл? Главное — подобрать благовидный предлог.
Стоило нам немного отойти в сторону, как возница тронул поводья, и кэб покатил по пустынной площади по направлению к реке. Когда перестук копыт стих, Крысолов повел меня к Часовой башне. Тут сквозь мое странное оцепенение чувств пробился слабый голосок тревоги: а вдруг у башни дежурят «гуси»? Или вовсе королевская гвардия? Конечно, площадь Клоктауэр находится на окраине города, не в самом престижном месте, но все же Часовая башня — одна из семнадцати Великих Башен Бромли.
Возможно, центральный вход и сторожил какой-нибудь бедолага, но Крысолов направился в противоположном направлении, осторожно следуя вдоль старой каменной стены. Через некоторое время впереди показалось то, что я поначалу приняла за груду булыжников; но вблизи стало ясно, что это крыльцо, только полуразрушенное. Чья-то заботливая рука уложила на полуобвалившиеся ступени несколько длинных досок.
— Не самый удобный путь, — негромко произнес Крысолов. — Однако другого нет. Вы позволите, леди?..
И, прежде чем я сказала «да» или «нет», он подхватил меня на руки. Не так уж легко — все же ростом я пошла скорее в бабушку и отца, чем в мать — но и не с натугой. На секунду замер, привыкая к весу — и быстрым шагом прошел по скрипучим доскам. Я, признаться, немного испугалась и даже зажмурилась, чтобы не видеть тот ужасный момент, когда Крысолов потеряет равновесие, и мы рухнем прямо на груду камней… Но обошлось.
Наверху, у двери, Крысолов со всем почтением поставил меня на ноги и отвесил шутовской поклон:
— Прошу прощения, леди. Без всяких сомнений, вы сумели бы подняться и сами, но я не смог удержаться. Слишком велико было искушение.
Алея, как майская роза, я поправила слегка сбившуюся назад шляпку — злосчастный револьвер все же изрядно мешался, вопреки моим оптимистическим расчетам — и пригрозила:
— Искушение — удел слабых… «Тот, кто слишком часто поддается искушению, рискует упустить
