Лестница ей показалась какой-то другой, хотя и знакомой. Но кнопка звонка с красной точечкой была той же. Раньше ей не надо было звонить, она открывала дверь своим ключом. Даже когда их выгоняли в гетто, она, заперев дверь, сунула ключ в карман.
Но на звонок никто дверь не открыл. Еще раз позвонила. Опять тишина. «Может, его нет дома? Или… — она вдруг испугалась мелькнувшей мысли, — к Стонкусам приходил вовсе не Илья. У артистов ведь много знакомых. Но тот, новый хозяин, все же сказал „вашей национальности“».
Лейя устало опустилась на верхнюю ступеньку и стала ждать Илью. Даже задремала. Проснулась от стука входной двери. Сюда поднимались двое: женщина и мужчина. Но сил встать не было.
— Кого вы тут ждете? — строго просил мужчина.
— Своего мужа. Мы здесь живем.
— Может быть, когда-то жили. Но теперь живем мы. И вам тут делать нечего. Я уже предупредил об этом приходившего сюда мужчину.
— Моего мужа? Илью Шераса? — дрогнувшим голосом спросила Лейя.
— Не знаю. Я его документов не проверял. Хотя, наверное, следовало бы. А то теперь каждый… — он осекся, поскольку явно хотел сказать «еврей», — может претендовать на хорошую квартиру.
Лейя был готова бежать искать Илью. Даже встала. Но спохватилась: она не знает, куда бежать.
— А… где он?
— Это не мое дело. И прошу больше нас не беспокоить.
Лея смотрела, как он
— Спросите в пятой квартире. Я их видел вместе.
— С Тадасом?
Но он не ответил. Вошел, закрыл дверь. Щелкнул замок.
Лейя стала спускаться по лестнице. Понимала, что должна торопиться — ведь там, в пятой квартире, у Тадаса ее Илья! Но почему-то останавливалась на каждой ступеньке, оттягивала время: может, этот новый жилец их квартиры нарочно так сказал, чтобы избавиться от нее.
Перед дверью Тадаса прислушалась. Там было тихо. Может, Тадас на работе, а Котрины тоже нет.
Хоть и не сразу, решилась позвонить.
— Кто там?
— Господин Тадас, это я, Лейя Шерене.
— Л…л…лейя?!
Нет, ей не послышалось, это голос Ильи. Она схватилась за ручку, чтобы не упасть, — ноги подкосились.
Дверь открылась. За спиной Тадаса стоял Илья, только трудно узнаваемый.
Он обнял ее, дрожащую, да и сам дрожал. Тадас с Котриной тихонько вышли. А они стояли обнявшись и сквозь слезы повторяли имена друг друга.
Внезапно Лейя заплакала:
— А наша доченька в Германии!
— З…знаю. Но н…не теряй надежды.
— Это я там, в лагере, не теряла, а здесь…
Услышав ее рыданье, Котрина вошла со стаканом воды.
— Попейте, нельзя оплакивать живую.
— Я не… ее… оплакиваю, себя.
Зубы Лейи стучали о край стакана.
— И себя нельзя. Вы оба живы, и слава Богу. А с ребенком еще встретитесь. В жизни всякие чудеса бывают. Разве не чудо, что назло Гитлеру вы оба уцелели?
— Ч…чудо.
— Ничего, Илюша, ничего. — Она только теперь осознала, что он заикается не от волнения. — Главное, что живой. А это пройдет.
Вернулся и Тадас.
— Жена права. Главное, что вы оба живы, что дочка хоть и далеко, но у надежных людей.
— А как жить без нее? — беспомощно вздохнула Лейя.
— Надеждой, что, Бог даст, свидитесь.
— Это я там, в лагере, держалась надеждой. А здесь, теперь… — повторила Лейя то, что сказала Илье.
— И без с…своего угла.
— Угол будет, — заверил Тадас. — Их уплотнят.
Лейя не поняла, что значит это слово, и только вздохнула.
— Директор нашей типографии — я там продолжаю работать — теперь из своих, был когда-то обыкновенным наборщиком. А как вступил в партию, так сделали директором. Я ему все объяснил. Обещал помочь. И слово сдержал. Прислал какую-то комиссию то ли райкома, то ли райисполкома — теперь таких советских учреждений хоть пруд пруди. Комиссия составила акт, что у этих новых жильцов на двоих три комнаты, и на одну выдали ордер. — И чтобы Илье не надо было рассказывать и смущаться своего заикания, продолжил: — Но эти новые жильцы все равно считают себя хозяевами, хотя ключ от входной двери и швырнули на стол.
Котрина добавила:
— Предупредили, что кухней можете пользоваться только тогда, когда их нет дома. Из вашей же посуды выделили вам кастрюлю, одну тарелку и чашку с блюдцем, да еще сказали: «Хоть бы нашего человека вселили, а то от этих весь дом чесноком пропахнет».
— Илюша, как же ты там живешь?
— Как м…мышь.
Когда они наконец поднялись наверх и вошли в свою квартиру, дверь в бабушкину комнату была настежь открыта, — видно, для того чтобы не стучались в одну из их комнат.
В первое мгновенье Лейю поразила пустота. Хотя бабушка умерла еще до войны, комната оставалась прежней. А теперь только у стены стоял непривычно голый диван и сиротливо прижавшаяся к нему тумбочка. А на обшарпанной стене висели бабушкины старинные часы. Стрелки показывали половину третьего. Какого года, какого месяца, дня?
Но жить, хотя осиротевшими и почти нищими, пришлось. Надо было работать, чтобы получить хлебные карточки. Лейя была готова, как в гетто, опять стать дворничихой. Но Илью это ее решение испугало. Она же учительница. Тогда, в гетто, она убирала их двор и улицу, чтобы иметь возможность то и дело забегать к Анечке. Он даже решился спросить, неужели она не хочет, как прежде, быть учительницей? Лейя с горечью ответила:
— Одного желания мало. Какая из меня учительница, я за эти годы все забыла.
И все-таки, чтобы не огорчать Илью, она сходила в ближайшую школу. Но там был нужен учитель истории, а ее должен преподавать член партии или хотя бы кандидат в члены партии. В другой школе директрису явно смутил нищенский вид и платок Лейи, под которым угадывалась бритая голова, и она хоть и прямо не спросила, но, видно, заподозрила — не из тюрьмы ли вышла Лейя.
В третьей школе явно не подошел ее акцент. Директор прямо спросил о национальности.
В конце концов, хотя она стеснялась в таком виде появляться в своей школе, где когда-то преподавала физику, все же пошла. Оказалось, что директор здесь прежний. Он искренне обрадовался, что Лейя выжила. Сожалел, что учитель физики у них уже есть. Смущаясь, спросил, не согласится ли она, хотя бы временно, поработать секретарем, место как раз освободилось.
Лейя, конечно, согласилась. Не тяготилась этой работой — все-таки школа, дети. Была довольна, что бывшие коллеги — а работали почти все прежние — ни о чем ее не расспрашивали. То ли чтобы ее не расстраивать воспоминаниями, то ли чтобы самим не расстраиваться.
Тоску по Анечке она скрывала. Не столько от них, сколько от Ильи. Он никак не мог прийти в себя от того, что Анечка пусть у очень хороших, но все-таки чужих людей, да еще в опасной даже после окончания войны Германии. Ведь лагерные ограды и бараки остались. И надзиратели никуда не делись.
