Сталинский 37-й. Лабиринты заговоров

правительства, подготавливая приход к власти другого правительства – троцкистского правительства?

Речь идет в полном смысле этого слова о государственном перевороте со всеми вытекающими из этого последствиями и в области тактики, и в области приемов борьбы…».

По многим публикациям кочует байка, будто бы эта встреча Пятакова с Троцким не могла состояться. Поскольку, мол, какая-то норвежская газета поместила заметку, в которой говорилось, будто бы персонал аэродрома, на который прилетел Пятаков, сообщил, что никакие иностранные самолеты в это время там не приземлялись.

«О, святая простота!» Разве Пятаков говорил, что он прилетел в Осло на немецком самолете? Да и мало ли что мог сообщить безвестный «персонал»? Это абсолютно ничего не доказывает, кроме того, что еще существуют люди, которые верят газетам... Но поставим вопрос иначе: а была ли такая публикация вообще?

Впрочем, для лидеров центра не было проблем для встречи с Троцким. Проводя допрос Радека, прокурор вернулся к этой поездке.

«Вышинский: Пятаков говорил вам о своей поездке в Осло?

Радек: Поездка Пятакова была результатом нашего совещания. Мы пришли к выводу, что я должен использовать лежащее у меня троекратное приглашение для поездки в Осло с докладом студенчеству. Если бы Пятаков не имел командировки, я, имея это разрешение, поехал бы с этим докладом в Осло, чтобы, безусловно, повидать Троцкого.

Вышинский: Так что? Намечалась ваша поездка за границу?

Радек: Или моя, или Пятакова. Мы решили для себя, что за директиву Троцкого мы не можем брать на себя ответственность. Мы не можем вести вслепую людей. Мы решили созвать совещание. Пятаков поехал к Троцкому.

Я не знаю, почему Пятаков не говорил здесь об этом, хотя это, пожалуй, было самое существенное в его разговоре с Троцким, когда Троцкий сказал, что совещание есть провал или раскол. Пятаков вернулся и рассказал о своем разговоре. Тогда мы решили, что мы созовем совещание несмотря на запрет Троцкого. И это был момент, который для нас всех внутренне означал: пришли к барьеру.

...Вышинский: Какой вывод?

Радек: Поэтому вывод: реставрация капитализма в обстановке 1935 года. Просто – «за здорово живешь», для прекрасных глаз Троцкого – страна должна возвращаться к капитализму. Когда я это читал, я ощущал это как дом сумасшедших. И наконец, немаловажный факт: раньше стоял вопрос так, что мы деремся за власть потому, что мы убеждены, что сможем что-то обеспечить стране. Теперь мы должны драться за то, чтобы здесь господствовал иностранный капитал, который нас приберет к рукам раньше, чем даст нам власть.

Что означала директива о согласовании вредительства с иностранными кругами? Эта директива означала для меня совершенно простую вещь, понятную для меня как для политического организатора, что в нашу организацию вклинивается резентура иностранных держав, организация становится прямой экспозитурой иностранных разведок. Мы перестали быть в малейшей мере хозяевами своих шагов.

Вышинский: Что вы решили?

Радек: Первый ход – это было идти в ЦК партии сделать заявление, назвать всех лиц. Я на это не пошел. Не пошел я в ГПУ, за мной пришло ГПУ.

Вышинский: Ответ красноречивый.

Радек: Ответ грустный».

Когда советским людям в 60-е годы хрущевцы-ревизионисты говорили, что на процессах 30-х годов оппозиционеры делали признания о планах восстановлении капитализма в СССР, о разделе страны – то это воспринималось как «чудовищная нелепость» и примитивный абсурд. Как свидетельство о произволе следователей, заставивших допрашиваемых дать подобные идиотские показания.

Даже «твердокаменный», но постаревший Молотов значительно позже говорил писателю Феликсу Чуеву: «Я думаю, что и в этом есть искусственность и преувеличение. Я не допускаю, чтобы Рыков согласился, Бухарин согласился на то, даже Троцкий – отдать Дальний Восток, и Украину и чуть ли не Кавказ, – я это исключаю, но какие-то разговоры вокруг этого велись...»

Ирония истории в том, отмечают А. Колпакиди и Е Прудникова, что «ВСЕ ЭТО СОВЕРШИЛОСЬ. Не Бухарин, не Радек, не Пятаков – другие члены ЦК, секретари обкомов, президенты и премьер-министры реализовали этот план до самых мельчайших деталей». И осознание случившегося заставляет иными глазами взглянуть на репрессии вообще и на события 30-х годов в частности.

После вынесения 29 января 1937 года приговора Радек, Сокольников, Арнольд получили 10 лет тюремного заключения, Строилов – 8 лет, остальных ждал расстрел. Пресса вяло комментировала это событие. И только услужливый Хрущев – первый секретарь МГК и МК ВКП(б) – организовал 31 января в Москве очередной грандиозный митинг, на котором выступил с яростной речью, одобряя смертные приговоры.

Конечно, происходившее требовало оценки, и за сутки до завершения процесса Политбюро приняло решение о созыве очередного пленума ЦК. Однако из-за неожиданной смерти Орджоникидзе пленум перенесли на 23 февраля. В отношении самоубийства наркома тяжелой промышленности и старейшего члена ЦК существует много инсинуаций.

После ареста заместителя наркома Г. Пятакова еще осенью 1936 года арестовали и Пачулия Орджоникидзе. Утверждают, что он дал показания против своего брата – Г.К. Орджоникидзе. Говорят также, что показания против близкого соратника Сталина, 50-летний юбилей которого незадолго до этого был широко отпразднован в стране, дали и другие работники наркомата.

Вместе с тем очевидно, что после убийства Кирова Орджоникидзе оставался одним из самых близких к Сталину людей. В основе их взаимоотношений лежала дружба, возникшая еще в годы совместной подпольной работы на Кавказе. Сталин защищал в свое время Орджоникидзе от незаслуженной критики Ленина, добившись его восстановления на руководящих постах. Питая к темпераментному «бакинцу» давнюю и искреннюю привязанность, вождь стремился остудить обостренную пылкость, проявляемую наркомом в защите своего аппарата, и приземлить чрезмерную, почти простодушную доверчивость Серго по отношению к подхалимствующему окружению.

Конечно, выявившаяся на судебном процессе преступная деятельность работников наркомата тяжелой промышленности и связь их с троцкистами ошеломили Орджоникидзе. Человек широкой души и взрывного темперамента, он остро воспринимал неожиданное разочарование в людях, к которым питал искреннее расположение и всячески поддерживал.

Его мучила мысль, что люди, которым он беспредельно доверял, оказались изменниками – это не укладывалось в его сознании. Вдова Орджоникидзе Зинаида Гавриловна рассказывала: «Он невероятно переживал аресты наркомтяжпромовцев, не верил даже в то, что Пятаков шпион, хотя тот и был старым троцкистом. И только когда Серго дали показания, написанные почерком Пятакова, Серго поверил и возненавидел его. Вы знаете, как мог Серго любить и ненавидеть? Он мог отдать жизнь за того, кого любил, и мог застрелить того, кого ненавидел».

Поскольку большинство обвиняемых, представших на процессе, являлись работниками наркомата тяжелой промышленности, Орджоникидзе выпала неприятная обязанность выступить на пленуме ЦК с докладом. Уже работая над ним, он был в угнетенном состоянии. Его жена позже утверждала, что якобы Сталин забраковал наброски, и 17 февраля у ее мужа прошли два долгих и темпераментных разговора со Сталиным по телефону, по поводу уже написанной части выступления.

При этом априори предполагается, что вождь, мол, требовал призывов «к поиску врагов». Но, судя по материалам, о которых речь пойдет ниже, ни в докладе Молотова по промышленности, ни в выступлении Сталина на пленуме такие призывы не прозвучали. Поэтому складывается впечатление, что если такой телефонный разговор действительно состоялся, то не Сталин, а как раз темпераментный Орджоникидзе мог намереваться обострить вопрос.

Вечером 17 февраля Орджоникидзе долго работал над докладом у себя в спальне и продолжил свое занятие утром. Страдавший от хронических болезней, в середине дня он почувствовал себя плохо и прилег на кровать. Прибывший в это время его друг Г. Гвахардия ждал в столовой, когда в 17.30 в спальне