— Спать будем?
— Да.
Мать уходит. Нурлан лежит в темноте и, заложив руки за голову, смотрит в открытое окно на звёзды. Они сегодня большие, как очи, и горят низко над самой степью.
Глава четвёртая
ВЕЛИКОЕ ДВИЖЕНИЕ
Сидя на вершине пятисотлетней лиственницы, орёл-могильник слышит, как из её корней, припадающих к родникам тысячелетий, проталкиваются и текут светлые соки жизни — по стволу, по ветвям, по малым веточкам, и жажда жизни охватывает его, как приступ радости. Он громко хлопает крыльями, так что они роняют перья, и, озирая окрестности, видит, что в степи затевается Великое Движение.
Оно было и прежде, на заре его юности, когда снимались с якорей, казалось, целые материки: катились тьмы кибиток, покрытых пахучими кошмами; осторожно, словно с завязанными глазами, ступали степенные верблюды; и тьмы и тьмы всадников в бронзовых сёдлах сходились в сражениях. После сражений оставалась дочерна вытоптанная земля, выстланная телами убитых воинов, и тогда хищные птицы и шакалы отъедались так, что не могли ни летать, пи ходить, а только сидели и грузно отпрыгивали или отползали в сторону, когда, отыскивая сына, мужа или брата, по нолю ходили скорбные женщины и заглядывали в лица воинов:
«Он?..»
Очнувшись от воспоминаний, на склоне лет орёл видит новое Великое Движение, куда более протяжное, чем прежде.
По грудь в колосьях, куда ни взгляни, плывут красные железные кони, грохочущие от страсти, и выстилают степь телами поверженной пшеницы.
Что она им сделала?
Старый орёл слетает с лиственницы. Он поднимается всё выше и выше, туда, где воздух прохладнее и звонче, чтобы увидеть, где нынче кончается Великое Движение. Ведь в былые времена любая битва была обозрима. Надо только подняться как можно выше, и ты увидишь: посреди мира мечется битва, а по краям его стелется млечная степь.
А сейчас?
Внизу повсюду плывут красные кони, и несть им числа и предела. А если с отдыхом полететь в один конец, столько хватит сил?
Где он — очерченный предел Великого Движения?
Орёл не знает, что оно размахнулось от одного солёного океана до другого, и не одолеть ему эти просторы. Орёл ещё не постиг, что на этой земле выстрадано самое прекрасное, чего достиг человек за нелёгкую историю свою, — сотворение Жизни, сотворение Хлеба.
Ночью Великое Движение не затихает. В темноте храпят железные кони. Светятся их огненные очи, гаснут и опять светятся ярче прежнего. Мучимый стариковской бессонницей, орёл срывается с лиственницы и поднимается к звёздам, что осыпали небо от росистых хлебов, не тронутых сталью, до вершины небесного купола. Звёзды приближаются, крупнеют и перестают моргать. А внизу, теперь уже беззвучные, мигают и переливаются тьмы земных звёзд.
Это идёт Великое Движение, и красные кони, светом очей своих освещая путь, выстилают степь ворохами хлеба.
Звёздное небо и звёздная земля смыкаются, как створки раковины. Орёл-могильник парит между ними, и холодный огонь касается его крыльев.
«Прежде в ночи горело множество костров, — вспоминает он. — Только я не помню, чтобы верхние огни смыкались с нижними».
Он находит лиственницу и сидит нахохлившись, пока золотая звенящая корона солнца не поднимается над степью, над Великим Движением, и, осиянные ею, окутанные хлебной горячей пылью, по дорогам бегут голубые тяжеловозы. Они с краями полны крупным, как золотые яйца, снесённые Жар- птицей, зерном пшеницы. Их бег плавен: они боятся обронить хотя бы одно зёрнышко, и в беге этом есть нечто от возвращения орлицы к родному гнезду — с добычей, не с пустом, в пору орлиной молодости.
Орёл-могильник провожает голубых коней взглядом, а иногда летит за ними, сопровождая до скально-серого огромного зернохранилища, на вершине которого в иную погоду отдыхают облака, ибо пет других вершин в этой ровной, как глинобитный пол, степи.
Он летит и слышит храп железных коней и людские голоса:
— Рыба — вода. Ягода — трава. А хлеб всему голова!
— Как это писали в старинных книгах? «Если зерно пшеничное, упав в землю, не умрёт, то останется одно. А если умрёт, то принесёт много зёрен!»
— Богатый нынче урожай, что там говорить!
— Убрать бы вовремя.
— Стараемся!
— И мы, и дети наши.
— Что же, на жатве ни один серп лишним не бывает.
Старый орёл тяжело опускается на пшеничный валок и поводит головой в серебряной шапочке.
«Раньше сталью поражали воинов. А теперь сталью срезают стебли. Чего люди находят в них? — думает старый орёл. — Стало быть, находят нечто, неведомое мне. Люди никогда ничего не делают зря. Кто-кто, а я-то это знаю».
Крючковатым клювом, истёртым до воскового блеска, орёл-могильник ворошит пшеничные стебли под ногами. Подсыхающий валок хлеба не сопрелой пышен и благоуханен, и ноздри орла ощущают сухую, благодатную прохладу между землёй и стеблями, где идёт еле уловимый желанный ток воздуха… Раскрыв клюв, орёл жадно ловит этот ток и неохотно взлетает, слыша близкий грохот красного копя.
На крупе коня в кибитке, прозрачной, как кокон, орёл-могильник видит женщину в рубахе, белой от соли. А рядом с ней — маленький мальчик, тот самый, с которым они когда-то беседовали на такыре.
У этого мальчика в чёрных глазах живёт и никогда не умрёт таинственная мудрая Душа.
Плавно набирая высоту, орёл с приязнью глядит в эту Душу.
Мальчик машет ему рукой и кричит невыспавшимся голосом:
— Не узнал?.. Здравствуй, приятель!
Глава пятая
ПРОБУЖДЕНИЕ
В субботу на воскресенье мама взяла Нурлана на полевой стан, а сама уехала на комбайне убирать хлеб, пообещав вернуться засветло.
Мальчик обошёл стан и его окрестности: кирпичное здание, где в спальне, как в поезде, койки в два этажа, где жаром пышет кухня, а в столовой повариха Алевтина трижды кормила его. Он навестил артезианский колодец в акациях и баньку-землянку на берегу реки, где на выстывших половицах прыгала лягушка.
Что ещё?
Стан обступили некошеные хлеба, ещё бронзовато-зелёные, и каждый колос, гранёный и неподвижный, окутан туманцем, словно дыханьем своим.
