многих пониманий… Извини меня, но мы не доросли еще до Гоголя!..
Вот читают рубцовское«…Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны…». Не так, не так читают. Он пел с восторженным напряжением: «Я бу-у-ду (!) скакать по холмам… задремавшей (!) Отчизны». Я пытался перенять что-то из его манеры, ведь цену его стихам мы сразу понимали. Чего-то там попробовал читать при нем, а он мне: «Иди на х… Плохо читаешь!»
— Да-да, — с горечью тянет Астафьев, — этого чуда уже никто и никогда не повторит.
Так что запомните, ребятки, авторы не мешают своим произведениям, не портят их собственным чтением. Очередное заблуждение и насчет характера автора, и насчет чтения… Не торопитесь, прислушайтесь.
— Меня этим не убедишь, — сопротивляется Сергей. — Я еще не слышал, чтобы автор читал хорошо, потому что…
— Лучше всех, поверь! Я сорок лет в литературе работаю, переслушал сотни текстов в авторском исполнении.
— Ну, это в застолье так кажется…
— Писатель создает и читает свои произведения только за столом. Это и есть самое главное. На сцене — фиглярство, игра. А тут — истинный автор. Как раз и Колю слушал в последний раз за столом, были вместе на выступлении в библиотеке. Так случилось, что он одеколоном тройным облился. Резкий запах пота с одеколоном. Этой душной, острой смеси, вызванной к жизни его нелепостью, волнением и возбуждением от выступления, никогда не забуду. Коля прочитал, начались расспросы: «Николай Михайлович, как вы пишете стихи?» Отвечает: «Очень просто: беру бумагу, пишу „Н. Рубцов“ и столбиком записываю». Это так было, потому что он слагал произведение полностью внутри себя.
— А вот вы упоминали случай на рыбалке, расскажите…
— Да, на той рыбалке родилось и погибло прекрасное стихотворение… Вышли мы втроем: он, Коротаев и я. Мы с Витей сразу к воде, а Коля пошел бродить. Часа три отсутствовал. Подходит. «Ну, где твой улов, брат?» — шутя подначиваем его с Коротаевым. «Вот, пожалуйста». — И читает новые стихи. Я шел на рыбалку с похмелья, так оно вмиг выветрилось. Витька Коротаев был в то утро удачлив, но о добыче тут же забыл, набросился на Колю: где, когда написал?! Да, вот к церкви сходил… В пути и написалось. Мы обрадовались поэтической удаче друга, а более всего — он сам. Но не усекли, записал ли он его? А потом ни в бумагах, ни в блокнотах не нашли этого теперь уже ясно утраченного шедевра.
— Как же вы не сообразили записать?
— Задним умом все крепки. А там, что его допрашивать будешь: записал, нет? Кроме того, я уже говорил, — он записывал только полностью готовое стихотворение. Как тут вмешаешься? Творческий процесс.
— А оно как-то связано было с посещением церкви?
— Совершенно не имело отношения к церкви, сугубо лирическое. Я боюсь упрощений в нашем разговоре. Тех упрощений, которые уже произошли в музыке. Ведь в Есенина, на мой взгляд, композиторы наши попали только дважды: это «Письмо матери» и «За окошком месяц». Больше по-настоящему музыкой в Есенина никто не попал, даже Георгий Васильевич Свиридов. Все-таки он сделал на поэзии Есенина академическое произведение. Это его право автора. Он, конечно, прекрасно чувствует явления природы, в музыке присутствует пурга, помнишь? Но то, что он сделал по Есенину, все же с литературой имеет соприкосновение лишь косвенное.
А у Есенина — глубины, и какие! Опять соприкосновение с подсознанием. Гений — богатство подсознания, подлинное творчество, это задействованное подсознание. На сцене вы воздействуете на сознание, причем зрительское, то есть усредненное. В этом ограниченность сцены. Театральный работник вынужден подделываться к условиям. И об этом я сужу на собственном опыте. Два раза тырнулся в театр и наелся, всякие дела с ним прекратил.
— А почему?
— Автор вынужденно свой текст упрощает, подделываясь под «законы» театра, где главный критерий — занимательность для усредненного зрителя. В театре так умордуют, что потом не вспомнить, через какую букву «корову» писать…
В прозе какой-никакой — ты хозяин. А в театре давит форма. «Мастера сцены» убедили всех, что драма — высшая планка. Отнюдь нет! Высший уровень русской литературы — это рассказ. Не повесть, не роман даже, а рассказ. Вот тут проверь себя, свое умение. Да, платят дешево, а писать ой как трудно. Попробуют хитрицы-мудрецы, и — фьюить, в драматургию, сами себя перелагать на сцену.
Но это я не о твоих, Серега, опусах. Дай бог тебе успеха. И чтобы зрители чаще обращались к Есенину, желали бы узнавать и почувствовать Рубцова. Дай бог! Я говорю о других вещах.
— А Есенина уже обсопливили так, что…
— О том и говорю. Сколько лет прошло, а разве мы творчество Есенина осознали? Во страна!«… Какого ж я рожна орал в стихах, что я с народом дружен. Моя поэзия здесь больше не нужна, и сам я здесь ни капельки не нужен». Трагическое пророчество.
Тайна того же Рубцова остается неразгаданной.«…Сапоги мои скрип да скрип под осиною…» Ну о чем это? Или стихи про грибы… А вот мелодия, ритм вроде простецкого стихотворения заворачивает душу, беспокоит…
Но Рубцов, он удивительный. У него такие, казалось бы, минимальные средства художественные… Ненавязчивое владение метафорой… Она не выпирает, не напрашивается, она живая и естественная. Вроде архаичные формы, а это вот — классичность настоящая…
Разговор наш о Рубцове подошел к концу, и мне вспомнилась запавшая в душу фраза Астафьева, произнесенная им на сороковой день после смерти поэта:
— Песню, которую не допел Николай Рубцов, никто уже не споет…
Глава тринадцатая НЕДЕТЕКТИВНЫЕ ИСТОРИИ
Что бы ни говорилось, десять лет прожитые Виктором Астафьевым в Вологде стали для него исключительно плодотворными. Его имя приобрело всесоюзную известность, он снискал признание и любовь миллионов читателей. Большинству из них импонировала правдивая основа и жизненность его произведений, нарастающая острота постановки животрепещущих вопросов в творчестве писателя. Больные проблемы, которых он касался, взрывали лирическую основу его прозы, свойственную ранним рассказам и повестям. В полной мере это можно было прочувствовать в «Царь-рыбе».
Драматизм и накал последовавших за этим повествованием новых произведений свидетельствовали о сложной, скрытой от посторонних глаз напряженной творческой работе, которой был одержим писатель. Говорят, людей талантливых ведет по жизни свой «внутренний голос», подсказывающий им правильный выбор в той или иной сложной ситуации. Он же нередко, на пути к какой-то неведомой для окружающих цели, побуждает человека к странным, иррациональным действиям. Речь здесь идет не о мистике, а о склонности людей творческого труда больше полагаться на интуицию и предчувствия, нежели на логическое мышление. К ним, безусловно, относится и Виктор Астафьев, поступки которого порой выглядели необъяснимыми.
Казалось бы, вот он перебрался из Чусового в Пермь, обустроился в новой квартире, получил признание городских властей и писательской общественности, обжил домишко в Быковке, где ему так славно работалось. И вдруг без какой бы то ни было видимой причины он принимает решение переехать в Вологду. Власть и коллеги по цеху обижены, жена в растерянности, но он непреклонен, он уже все решил. Тактичная и умная Мария Семеновна мужу не перечит, не только соглашается на этот переезд, но еще и находит силы, чтобы поддержать намерение Виктора Петровича, предварительно убедив и себя в целесообразности такого шага.
Еще один необъяснимый и неожиданный поворот прервал налаженную жизнь семьи Астафьевых в Вологде. Как это произошло, Мария Семеновна описывает в «Знаках жизни».
В тот памятный день у вологодских писателей проходило отчетно-выборное собрание. Заслушали доклад, выступления в прениях, новым членам организации, и ей в том числе, выдали писательские
