нектар на душу всем недругам российского народа, меч им в руки. И, в то же время, — сдача еще одного рубежа. Хочется крикнуть: «Опомнитесь, русские богатыри! Лучше уж промолчите, если невмоготу. Вспомните предков, которые молча падали, сраженные на поле брани, дабы не смущать тех, кто еще на ногах и держит меч в руках!».
Но есть надежда, что не все так. Есть еще сильные духом на Руси. И их несть числа. Один из них — Виктор Лихоносов. «Горе! Страшное горе, — пишет он, — в душе моей каждый день. Я вижу, как гибнут самые талантливые и впечатлительные люди. Душа чугких, благонравных россиян, как пемза. И когда газеты занимаются политической дискотекой, упражняются в словоблудии и перепродаются антирусским боевикам, что на это сказать? Перестройка приголубила выродков.
Но грозный час приближается.
Неужели эти дристуны свободы не понимают, что они бросили свой народ и излучают собой жажду власти? Что Россию они оплевали? Что многие из них свою бездарность вознесли на разорении родного угла? Что они возжелали стать американцами больше, нежели сами американцы? Что на митингах чеченцев чувствуются за плечами толпы тысячелетних предков, а за плечами наших демократов зияет дыра — знак прохвостов революции («ново
го мирового порядка»)! Кара придёт не от патриотов. Сама земля отомстит дьявольской черни».
Эти слова и лягут в борозду народного гнева. Хотя мы не видим здесь ура — патриотических призывов. Здесь просто вера в народ, в землю, на которой всходили, всходят и взойдет еще не одно поколение русских людей. Бог не выдаст, свинья не съест.
1993 г.
ПРЕДЛАГАЕТСЯ ТОСТ
Эту печальную историю поведал мне вездесущий мой сосед. Недавно остановил меня у подъезда, поймал за пуговицу и рассказал:
— Как?то выскочил я из дому, чтобы позвонить по телефону — автомату. Только снял трубку, подбегает ко мне девочка лет этак десяти. «Дяденька! Дяденька! — кричит. — Скорее! Она вешается!..» И тянет меня за руку. Глаза широкие, личико бледное… Я, естественно, за нею. А сам оглядываюсь, ищу глазами милиционера, они здесь бывают возле рынка. Думаю, если в самом деле кто?то там вешается, то милиционер не помешает. Сам понимаешь. А на душе скверно так — «не хватало еще вынимать кого?то из петли!» И нащупываю нож — складишок в кармане — странное непроизвольное действие! А потом оказалось — верно. Интуиция!.. Девочка тащит меня: «Скорее! Скорее!..» А я этот складишок в кармане мну. Вбегаем в подъезд дома. (Там, за школой). И тут же, на первом этаже, вскакиваем в приоткрытую дверь. Темная прихожая, комната. Из нее — дверь в другую. «Трамвайчиком». Хрущобка. И вижу в углу, прямо на полу — раскиданная постель. Посредине комнаты — скамейка, а на ней — босые ноги. Поднимаю глаза — стоит Она в одной рубашке, прилаживает веревку на крючок, где люстра. Уже приладила: петля на шее, осталось только накинуть на крючок второй конец, сделанный кольцом, и выбить из?под себя скамейку. Увидела нас — заторопилась. Еще мгновение и… У меня реакция летчика: ногой вышибаю из?под нее скамейку.
Но она, стерва, успевает?таки накинугь на крючок кольцо веревки и повисает. Ужас! Еще и виноват окажусь! И тут вспоминаю про складишок. (Вот она — интуиция!) — Сосед вынимает из кармана узенький нож — складишок с зеленой колодочкой, показывает мне. Рука при этом подрагивает. — Мой спаситель! Подсознание сработало, еще когда услышал, что кто?то там вешается. Выхватываю из кармана, и чик по веревке… Надо ж было, дураку, и поддержать ее тут же. Но не сообразил впопыхах. Она и грохнулась об пол. Перевернулась на спину, заголилась… — сосед показал рутами то место, которое предстало его глазам, — тут все… Девочка к ней, прикрывает ее простынкой: «Мама! Мамочка! — кричит. — Не умирай. Я боюсь одна!..» Та открывает глаза и ничего не может понять — где, что? Потом, видно, до нее дошло. Села на полу, озирается. Глаза безумные. Видно, в мыслях уже побывала на том свете. Увидела меня, одернула подол. Смотрит удивленно.
— А вам чего? — спрашивает. И хвать, хвать рукой край простынки, пытается прикрыть свои грудешки.
— Мне?то ничего, — говорю. — А вот вам стыдно должно быть. Дочь напугали. — И поворачиваюсь уходить.
— Дядя! Дяденька! — вцепилась мне в руку девочка. — Не уходите. Она снова начнет вешаться!
Хозяйка смотрит на нее тупо.
— Ты что, Катька?
— Ни чо! Вставай, одевайся. Дядя из милиции…
У той круглые глаза. Удивляется.
— А при чем милиция? За это разве забирают?
— Забирают, — говорю ей. — Я вот отвернусь, а вы оденьтесь, в самом деле. — И вышел в другую комнату.
Катя там сгребла в кучу постель, потом пришла ко мне. Я тихонько спрашиваю:
— Чего она? Спятила?
— Да нет. Нам жить не на что. Все, что было в доме — продала. — Она кинула взглядом по комнате. И тут я только обратил внимание, что в комнате пусто. Одна скамейка, какие в парках стоят. На скамейке одежонка вместо постели. Видно, здесь обитает Катя. Она подождала, пока я дивился убожеству их жилья, потом и говорит: — На работу ее не берут — пьяница. Вчера они тут с Палычем пили, — она пнула ногой флакон из?под лосьона. — Потом голые бегали. Потом целовались и… — Она стыдливо уронила глаза. — А когда он ушел домой к жене, сказала —
повешусь. Всю ночь ее рвало — пена изо рта. Я ее марганцовкой поила. Она еще шутит: дай, говорит, закусить. Потом стала вешаться… Нет, она хорошая. Работала в торговле. И чего только у нас не было! Мебель — стенка, мягкие кресла, хрусталь… Даже видик!..
И туг входит Она. Хозяйка, значит. Прихорашивается. В ситцевом халатике, лицо мятое. Молодая еще — лет тридцати пяти. Не дурна собой. Но худая и сильно, как бы это сказать, — «прокисшая» что ли. От пития и распугства. Я смотрю на нее и вспоминаю на полу ее заголенную. (У соседа этак блеснули глаза, видно, живо представил себе ту картинку. А я себе думаю: как необоримо у нас любопытство к обнаженному женскому телу! Поистине мы циники!) Между тем, сосед мой, посветившись сладострастием, продолжал:
— Посматривает на меня хмуро. С этаким, знаешь, бабским вызовом, как это они делают, когда смотрят в глаза мужчине, который удостоился созерцать их ослепительные прелести.
— Мне что, собираться? — спрашивает.
— Никуда вам собираться не надо. Не из какой я не из милиции. Это мы с Катей так, для острастки.
— Хм! — Она как?то сразу преобразилась. — Вы мне мужа моего бывшего напоминаете. Все из торговли меня увольнял…
— Надо было послушаться, — говорю.
— Надо было! Только вы не представляете себе, что такое торговля. Это преисподняя, где человек теряет все человеческое… Вот что, дядя, не найдется ли у тебя лишняя штучка. Тыщенка. На бутылку хорошего вина. А то уже надоело парфюмерию глушить, — и футболит ногой пузырек из?под лосьона «Свежесть». — Хочется выпить по-человечески. Может в последний раз…
— Куда уж там! — говорю. — И так вон девочку напугали.
— А ничего страшного! Избавится только от мамки-дуры.
— Ну ты даешь, хозяйка, — я от возмущения не знаю что и сказать. И снова поворачиваюсь уходить. Думаю себе, подальше от этой, действительно, дуры. А Катя опять ко мне:
— Дядя! Дяденька! Побудьте еще немного! Пока она успокоится.
Сама метнулась в ванную и несет большую бутылку
импортного вина. А в ней почти половина еще. Видно, гости когда?то не допили, а она спрятала от
