портфельчиком из школы домой: успеть до налета. Мы жили на окраине города у горы Черепашки. Довольно далеко от школы, и я каждый раз боялся быть застигнутым бомбежкой в пути.
Уже перешел мостик через ручей на дне балки — это примерно полдороги — из балки выбрался на шоссейную дорогу… Оставалось каких?нибудь полкилометра. Я то и дело подбегаю и с опаской поглядываю на Черепашку. На ней зенитная батарея. У нас у всех уже выработалась привычка сторожить начало налета цо движению зениток на Черепашке: как только задвигались стволы орудий и нацелились в небо — значит фашист на подлете. Беги домой, прячься в бомбоубежище.
Только я подумал об этом, как зенитки поднялись. Поводили туда — сюда стволами и… шарахнули с оглушительным треском. Я припустил: может успею?таки домой! Бегу и поглядываю в небо. А там завис, кажется, недвижно, серебристый крестик самолета. Вокруг него уже с глухим пуканьем возникают облачка разрывов, похожие на коробочки хлопчатника. А через время слышится характерное шуршание летящих на землю осколков от зенитных снарядов. На пыльной дороге впереди меня «вспыхивают» от них султанчики пыли. Это опасно! И я падаю под ближайший забор, как учили в школе. Из?под забора тоскливо поглядываю в сторону дома. Метров триста еще. Всею триста! А кажется непреодолимо далеко. И тут слышу мощный взрыв. И еще несколько глухих взрывов. Ну, думаю, посыпались бомбы. Земля подо мной крупно вздрагивает. Неведомая сила сорвала меня с места и кинула вперед. Лавируя между пыльными султанчиками, кинулся во всю прыть. Не помню, как влетел в калитку и сиганул в бомбоубежище.
На следующий день по городу поползли слухи, что давеча сбили немецкий самолет. Якобы он упал в горах с грузом бомб и взорвался… От экипажа нашли только несколько лоскутов одежды и кусочек пальца с крашеным ногтем. (То ли летчиком была женщина, то ли летчик прилетел с любовницей).
Так мне запомнился тот «налет». А вот что произошло на самом деле. Пишет тогдашний командующий Новороссийской военно — морской базой, вице — адмирал Георгий Никитович Холостяков: «Условились, что разоружение второй мины они начнут в 16 часов…» «В шестнадцать с минутами поступил доклад о том, что Богачек и Лишневский приступили к работе. Малов находится неподалеку в окопчике на связи. Немного погодя дежурный доложил: над городом немецкий самолет — разведчик. Я вышел на балкон. Самолет трудно было различить невооруженным глазом. Кое — где постреливали зенитки, хотя это было бесполезно — на такой высоте цель не достать.
И вдруг справа, там, где Суджукская коса, беззвучно — звук долетел потом — взметнулся столб дыма. Черный, со светлой грибовидной шапкой…» «В том, что взорвалась разоружаемая мина, не было никаких сомнений. Пока мчались к Суджукской косе, я передумал всякое. Приготовился к худшему — не застану никого из минеров в живых. И страшно обрадовался, увидев капитан — лейтенанта Малова. Он лежал на снине около телефонного окопчика, прикрыв рукой глаза. На изорванном комбинезоне виднелась кровь…»
Подбежав, я отвел его руку от лица, и Малов зашевелился, начал осторожно себя ощупывать. Раненый и оглушенный, выброшенный взрывной волной из окопчика, он, должно быть, не мог поверить, что уцелел.
— А где Богачек и Лишневский?..
Вопрос был бессмысленным, но я ожидал чего угодно, только не того, что люди исчезнут бесследно. Два челове
ка словно испарились вместе с миной. Осталась лишь большая воронка в песке. Когда по Суджукской косе прошел затем, обследуя каждый квадратный метр ее поверхности караульный взвод, удалось обнаружить лишь два обрывка ткани с приставшим к ним лоскутком кожи… Ничего больше не нашли».
Эти строчки из книги Г. Н. Холостякова «Вечный огонь» я прочитал пятьдесят четыре года спустя. И все ожило в памяти. И оказалось, что к этим событиям был причастен напрямую мой отец. Водолаз Новороссийского ЭПРОНа {ЭПРОН — экспедиция подводных работ особого назначения} Ротов Семен Петрович.
Уже в первые дни войны немцы обладали страшным оружием на море — минами магнитного и замедленного действия. Сначала они испробовали их в Севастополе, а после и в Новороссийске. Надо было парализовать работу важнейшего, после Севастополя, стратегического порта.
Ночами под прикрытием обычных бомбардировщиков, специальные самолеты сбрасывали в бухту мины. Наше командование приняло контрмеры: организовали сеть специальных постов, каждый из которых был оснащен самодельным пеленгатором, ориентированным по компасу. По тревоге пеленгаторы с разных точек местности следили за поверхностью бухты. Пересечение пеленгов указывало на точку приводнения мины.
Именно таким способом были запеленгованы две мины в ночь с 12–го на 13–е сентября на акватории порта между Импортным пирсом и Восточным молом.
«И как только выяснилось место постановки мин, — пишет Г. Н. Холостяков, — старший лейтенант Богачек загорелся стремлением их разоружить».
Но прежде надо их поднять со дна моря.
«Мы вместе, — пишет далее Холостяков, — отправились в базовую команду водолазов. Приказав водолазам построиться, я объяснил задачу: надо найти на дне мину и надежно обвязать ее пеньковым тросом. Дальнейшее водолаза не касалось. Предупредив, что устройство мины неизвестно и возможны любые неожиданности, дал минуту подумать и скомандовал:
— Добровольцы, шаг вперед!
Шагнули все. Тогда я сказал:
— Комсомольцы, шаг вперед!
И опять шагнули все. И те, кто явно уже некомсомольского возраста.
— Все комсомольцы? — удивился я.
— Я не комсомолец, — смущенно ответил один, — но у меня опыт…»
Это было 13 сентября.
А перед этим, вечером 12–го, отец пришел со службы поздно. Уставший и даже, вроде, осунувшийся. Обычно молчаливый и недоступный, в этот вечер он был мягок и задумчив. Ел без аппетита. После ужина собрался было выйти на крылечко покурить, и тут случилась воздушная тревога. Противно взвыли сирены, к ним тотчас присоединились разноголосые фабричные, заводские и паровозные гудки. Эта жуткая какофония звуков до сих пор сидит внутри меня этаким ядовитым нерастворившимся комом. Мы — бабушка Катя, мама, старшая сестра Валя с братишкой на руках поспешили в бомбоубежище. По небу уже суетливо шарили лучи прожекторов, зенитки взахлеб палили, оглушая треском, озаряя ночь короткими заполошными вспышками. Из?за гор наплывал рев воздушной армады, невидимой в ночном небе. Лучи прожекторов, хаотично скользя по небу, высвечивали для зенитчиков цели. Мы, подгоняемые нарастающим визгом летящих уже бомб, горохом сыпались в зев бомбоубежища.
Немцы давно уже «охотились» на зенитную батарею на Черепашке — она первая встречала их огнем. Но прицельно пробомбить ее им не удавалось — уж больно «кусачая» была эта батарея. Кстати, на ней была женская обслуга. Одни девушки! Они так быстро изготавливались к стрельбе, что немецкие летчики не успевали зайти на бомбометание. Сыпали куда зря, и скорей на разворот. Бомбы доставались нам, жившим вокруг Черепашки.
Отец всегда спускался в бомбоубежище последним. Поражая меня спокойствием и бесстрашием. Потом высовывался то и дело, посматривал — не упала ли во двор или в дом «зажигалка».
В этот налет, в ночь с 12–го на 13–е, он вообще остался в доме. Было светло как днем — все подножие гор было усыпано зажигательными бомбами. И всякую секунду можно было ожидать огненный гостинец в дом. Это была кошмарная ночь. Мы до утра просидели в укрытии. Без сна. Утром только уснули.
Наступило 13–е.
Сквозь сон слышу — меня кто?то теребит. Открываю глаза — отец. «Вставай, сынок. Я ухожу».
Я очень удивился: никогда прежде, уходя на работу, он не будил нас, чтоб попрощаться. И вообще он был довольно суров с нами. А тут!..
Я встал нехотя, вылез следом за ним из бомбоубежища. Солнце еще за домом, но во дворе ослепительно светло и как?то радостно. Отец приобнял меня за плечи, мы пошли к калитке.
— Проводи меня немного, — сказал он. — Поговорить надо… — И оглянулся на дом. На крылечке стояли мама и сестренка. Какие?то встревоженные. Мы спустились на шоссейную дорогу: я впереди, отец
