крестил его дочь Таню, и вообще мы с ним были, как братья.
Возвращаясь из похода по «большому маршруту», я каждый раз прохожу по этим улицам, и воспоминания кружатся во мне. Многое, очень многое напоминают мне эти улочки. С нежной тоской в душе вспоминаются годы, когда босиком и в латаных «подстреленных» штанишках хаживал по ним, палимый нещадным летним солнцем, гонимый неясным до боли будущим. Все здесь то же, все так же. Разве что прижухли как бы, ссутулились домишки, кое — где подновленные, а кое — где обветшавшие за отсутствием крепких хозяйских рук. Исчез и трамвай — старое транспортное чудище. Не грохочет теперь по вросшим в булыжную мостовую рельсам, не колышется на ходу из стороны в сторону, словно старый занедуживший мерин. А когда?то, помнится, он явился мне чудом техники, предтечей большой жизни. Светлой и людной. Помню продолговатые такие лампочки под потолком и ремни — держатели вместо теперешних поручней. Деревянные сиденья вдоль вагона по обеим сторонам, узкие окна, открывающиеся этак вверх; веселый трезвон и широкая искрящаяся дуга на крыше, под линией напряжения. Грохочущий немилосердно и стремительный, как мне тогда казалось.
Мама с папой в выходной день решили покатать нас с сестренкой Валей на трамвае. Это было летним вечером. Уже зажглись огни. Мы на остановке. Трамвая нет еще. И вот в стороне рынка показались освещенные, движущиеся окна.
Как встрепенулась моя душа! Как возликовала: сейчас я увижу трамвай! Он все ближе, ближе. Уже слышен грохот колес о рельсы, уже в переднем окне я различаю силуэт водителя, а внутри освехценното салона — людей. Много людей…
В трамвае было светло и многолюдно. Лица людей улыбчивые. Еще бы! Им, наверное, как и мне, занятно и хорошо прокатиться на трамвае! И, наверно, они догадываются, что я еду в первый раз…
Трамвай в Новороссийске ходил длинным маршрутом — от нашей Старошоссейной (Васенко) до цементных заводов и обратно. Это часа полтора — два езды в оба конца.
Я накатался вдоволь и под конец даже заснул у мамы на руках. Когда вернулись на нашу остановку и меня разбудили, я очень удивился яркому свету и чужим людям вокруг. Я едва переставлял отяжелевшие от сонливости ноги. Отцу пришлось взять меня на руки, а потом и на плечи…
До того как переехать в дедушкин с бабушкой дом, что на Старошоссейной, мы жили за горой Черепашкой, в доме Ротовых. То есть у папиных родителей. На углу улиц Джакобы и Наконечной. На самом краю северо — западной части города.
Видимо, существует некий магнетизм того места, где родился. Он оставляет в душе человека как бы биологический датчик, взаимодействующий с магнитным полем малой Родины всю жизнь. И на любом расстоянии. А когда человек приблизится к своей колыбели, — душа ликует. Очевидно, сила взаимодействия включает такой инструмент в душе, сладкозвучнее которого не существует в подлунном мире. Кто не испытал этого, тот не знает, что такое малая Родина. А кто испытал, тог не даст соврать — прелестнее этого момента нет ничего на свете. Разве только чувства к любимой женщине. Кстати, не в этом ли заключается тайна магнетизма малой Родины? Не в момент ли зачатия, когда мужчина и женщина испытывают наивысшее психофизическое самовыражение, в будущий плод закладываются не только наследственные гены, но и «гены» малой Родины, того места, где это случилось.
Конечно, того дома, где я появился на свет, нет и в помине. Перестроены или облагорожены и все соседние дома. Не узнать и улочек Джакобы и Наконечной. Да и расстроилось само местечко. Дома теперь взобрались почти на самую вершину Черепашки и до «пояса» горы Прожекторной. Черепашка вроде осела и покруглела со временем. В войну на ней была зенитная батарея. Одна из самых «кусачих», как писали в своих донесениях немецкие летчики, бомбившие Новороссийск. Обслуга этой зе
нитной батареи была сплошь из девушек. И выполняли они свою боевую работу старательно. Потому и прослыла батарея «кусачей». Немцы изо всех сил старались ее разбомбить. Больше всего бомб было сброшено именно на Черепашку. Но не так?то просто было попасть в вершину горы, да если она еще огрызается огнем. Но две фугаски все же прилетели в самую точку. Говорят, много девушек погибло.
Черепашка буквально изрыта воронками от бомб. Потому, может, и не растут’ на ней, как прежде, до войны, цветы и чабрец. Запах которого кружил голову молодым девчатам, сложившим здесь свои головы; не испытавшим, наверно, ни радости любви, ни гордости материнства.
Сейчас в траншеях бывшей батареи запустение, бурьян да шастают мальчишки. И вряд ли кто из них догадывается, что здесь каждый комочек земли пропах порохом. Грустно теперь смотреть на мусор и свалки, устроенные беспамятными горожанами здесь. Где жили и маялись в траншеях милые девчушки, а некоторые приняли смерть.
Я мало что помню из той поры, когда мы жили за Черепашкой. Мне было всего два — три года. Но кое?что врезалось в память.
Помню, как мы с сестрой выглядывали маму, теснясь на подоконнике, вытягивая до хруста шеи, старались получше разглядеть дорогу, но которой мама спускалась с Кирпичного перевала. По той самой дороге, по которой потом мы ходили на огород, а теперь вот я хожу походом в прошлое. Мама носила из лесу дрова, кизил, груши; а после дождя — грибы. Эти лесные дары здорово нас выручали в те голодные 32–33–е годы.
Помню, в доме натоплено, на кухне парит выварка на плите. Дверь в большую комнату занавешена ряднушкой, чтоб тепло не утекало: мама будет купать нас.
Помню своего закадычного друга Васу. Так звали мальчика, одетого под взрослого мужичка: кафтанчик под пояс, на ногах маленькие сапожки, а на голове высокий картуз, какие носили купцы — приказчики. Отец его, уже в годах, женатый на молоденькой кацапочке, сапожничал. В маленькой полутемной передней, пропахшей кожей и сапожным варом, в углу было у него «рабочее место» — табуретка с сиденьем из переплетенных ремней и еще одна, на которой лежали инструмент, гвозди, кусочки кожи, разная разность. Мне нравился молоток с толстым пятачком на одном конце.
На стене, на гвоздике висела балалайка.
Увидев меня, дядя Гриша радушно улыбался, откладывал молоток, тянулся и снимал со стены балалайку. В это время из комнаты в переднюю выходили всегда степенный Васа и его улыбчивая молоденькая мама. Васа тотчас подбоченивался, и мы с ним делали выход камаринской. Молоденькая мама, с ямочками на щеках, звонко смеялась и хлопала в ладоши. Потом меня просили спеть. Я знал две песенки: про Шамиля и про балалаечку. Про Шамиля песенка исполнялась в сопровождении танца: я становился на колени, складывал руки на груди, бил медленно поклоны и пел:
Про балалаечку я немного переиначивал песенку. Видно, уже тогда у меня были склонности к сочинительству. Надо было петь:
Вместо «у Коли» я пел «у Васи», стремясь реалистически изображать действительность: ведь у Васи же в передней висела балалаечка…
Помню еще переполох и душевный трепет от страха, связанные с появлением в местечке огромного желтобрюха. Животное в общем?то безобидное, но малоприятное. К тому же с ним связывали пропажу кур. Думали, что желтобрюх крадет. Мужики устроили на него засаду, выследили и убили. По этому поводу вызвали из города начальство, которое приехало на подводе и увезло убитого гада. Это была огромная змея — хвост ее мощно свисал с подводы. Я хорошо помню этот мощно свисающий хвост. И еще помню, что
