- Откуда… ты… знаешь, что с моей душой?! Думаешь, мне легко сидеть за одним столом с этим потаскуном Забини: «О, бедный мальчик, как с Вами жестко обошлись, но ничего, время лечит, да и Поппи превзошла саму себя - никогда ещё она не зарубцовывала раны от Тёмных Искусств так чисто, а Ваше личико снова расцветает, когда вы улыбаетесь, улыбайтесь почаще, профессор Забини, и мы Вам поможем, чем умеем», - и прочая хренотень.
А на меня смотрят, как на изверга рода людского, недочеловека, животное, с которым насильно приходится сидеть рядом и принимать пищу, обязательно сделав вид, как я им отвратителен. Со мной даже здороваться перестали! А всё из-за твоей поганой книжки, Север, которая попалась мне на глаза, когда я был, как этот… бер-серк, яростен и безжалостен.
- О какой книге ты говоришь? Впрочем, позволь, я угадаю - старинный свод, написанный готическими буквами…
- Да, это, к Мордредовой матери за пятку, «Потаённости тёмных проклятий и како накладывати их». И буквы ещё эти долбаные, еле прочитал.
- Постой, но это же очень сложно - там написано на английском диалекте норманнского, то есть, старо-французского… о, горе! Я же сам практически выучил тебя старо-французскому, когда десять лет пел тебе баллады и рондо! Это я виноват, что ты понял написанное и наложил эти ужасные проклятья на ни в чём не повинного Блейза!
Как же ты не понял, человек-волк, что Блейз буквально дотащил меня на себе до Школы из поместья Эйвери, где мне стало плохо…
- Ещё бы, ведь ты и там ухитрился, побывав всего лишь раз, убить волшебника - моего хорошего знакомого Ареса Нобилуса Горта. За что?! Он ведь не из тех, кто оскорбляет словом или действием, он был очень умным, сильным, храбрым, и, хоть он не присоединился ни к одной из сторон в первой и второй Войнах, но в третьей, вспомни, у тебя же отличная зрительная память - он сражался на нашей стороне, он был моим братом по оружию…
- А ещё он был грязным насильником, растлившим, растоптавшим и морально, и физически, и, к тому же, державшим на положении, хуже домового эльфа, Блейза Забини, девятнадцатилетнего мужчину, доверившего твоему боевому товарищу свою честь и тело, душу и сердце.
- Тебе рассказал это Забини, и ты поверил?!
- Да! Он показал это мне глазами, и я вторгся в его разум, разве поверил бы я на слово?! - при этом глаза мои раскрываются сами, без усилий, словно и не было никакой «ватной» прослойки на них, а всё, вся эта ватная подушка тотчас исчезает, и я смотрю прямо в глаза Рему.
Не знаю, да и не хочу знать, что он в них увидел, но Рем, жалобно сипя, выскакивает из моей «палаты» со стенками-ширмами.
Вскоре появлется, откуда ни возьмись, отодвинув одну из боковых ширм, Блейз.
- Ты что, прятался в этом помещении?!
- Ну д-да, а что?
- А как же твоя ликантропофобия?
- А ну её, главное, что… он ничего не сделал с тобой, лю-би-мый, - и впивается в мой рот оглушительным поцелуем - зовущим, манящим, немного печальным, но эта нотка печали в густом коктейле чувств, переполняющих меня, придаёт нашему поцелую особое очарование.
Оторвавшись, наконец, друг от друга, мы переводим сбившееся дыхание.
Блейз без церемоний произносит раздевающее заклинание для себя, торопливо, скопом, убирает вещи в прикроватную тумбочку и залезает ко мне под одеяло.
- Теперь ещё долго никто не заявится, даже мадам Помфри - все в Большом зале вкушают обед, а я решил насытиться тобой, если ты не против.
- А этот твой Фаджр не писал, как вернуться из странствия к Солнцу?
- Нет, но я полагаю, - при этом он стягивает с меня пижамные штаны, - что это происходит через какое-то время само собой.
- Через какое-то время? - с удивлением спрашиваю я, борясь изо всех сил с подступившим вожделением.
- Да, и через достаточно короткое - полдня, не больше. Но это же не остановит нас, правда?
Блейз расстегивает пижамную куртку и ласкает мои соски, пока они не затвердевают, потом залезает под одеяло и обводит языком вокруг пупка несколько раз, а потом вторгается в него и прикусывает нежную плоть, я выгибаюсь, неожиданно выдавая слабые места, но не могу не поддаться этой невероятной ласке, Блейз обхватывает обнажённую головку ртом и проводит по щели несколькими отрывистыми движениями, я закусываю губу, чтобы не застонать…
- Отпусти себя, Сев, - почти, как Поттер, говорит Блейз, но я не могу, не могу изменить Рему ещё раз.
- Потом, - говорю я трепещущему от желания любовнику. - Я устал и хочу спать. Пойми, Блейз, я провалялся в коме от сильнейшего сотрясения мозга, вернее, от его рецидива, Мерлин знает, сколько времени.
- Да, пять дней и шесть ночей, и я был всё время рядом, представляя себе, что, когда ты прийдёшь в себя… В общем, я мечтал побыть с тобой так, как ты захочешь… Прошу, не отказывай мне - ведь ты тоже такой же горячий и нежный, как и я. Позволь мне овладеть тобой, Сев, немедленно, иначе я сойду с ума от желания! - почти кричит он.
… И я отпускаю себя - ставший каким-то чужим Рем, преподавательницы и их слабые, по сравнению с Блейзовым Enervate, - всё где-то в другой реальности, такой далёкой и чужеродной.
Я позволяю вожделению охватить моё тело, и теперь горю, как в пламени… Как там говорил Блейз: «Как огонь, пожирающий пергамент»…
Нет, как Огонь, бушующий в крови от неведомой, хмельной, жалящей, как укус скорпиона, страсти. Что такого сделал Блейз со мною, что я чувствую… так ярко, как не было ни с Гарри, ни с Ремом? Я мечусь по койке, стараясь избавиться от этого, сжигающего даже разум, мой непокорный оплот сопротивления всем страстям на свете, но и он сдаётся под напором стального дамасского клинка страсти, и вот я уже лежу на животе, а Блейз проводит прохладным пальцем…(ну почему не языком?!) по промежности, ласкает анус, и я сдаюсь окончательно, впуская его в себя, чтобы он исполнил там, внутри меня, бешеный танец желания…
Что было потом, я плохо помню, вот только сипящий мужской голос заставил меня мгновенно прийти в себя, а потом вдруг улететь по «ак-кяфир ан-натх» далеко, где меня не достать, вот только боль я чувствую, свою и чью-то ещё, они долго не выпускают меня из мира «внутри стен» в звёздное, - боги! Как больно! - но боль тупеет, и я улетаю-таки в «аль-абдерраль», путешествие к звезде, прозванной человечеством Солнцем. Я подлетаю на самое близкое расстояние и вижу, что Солнце - не твёрдая шарообразная поверхность, а сгусток плазмы, так в Великой Алхимии называют самый странный металл - ртуть.
И, хотя по структуре Солнце вовсе не похоже на преливающийся каплями в запаянной пробирке жидкий малоизученный по причине ядовитости и его самого, и его паров, металл, но оно словно бы кипит изнутри, выбрасывая наружу факелы своей сущности, которые, взлетая, распадаются на тысячи расплавленных капель, и они вновь падают и погружаются в пучину кипящего пламени.
Неужели это та долгожданная звезда, восходы и закаты которой я наблюдал из своего лондонского сада? Когда Солнце прельщало взор не столько само по себе, сколько красками, играющими в небесах то на востоке, то на западе, окрашивая небо в самые неимоверные пастельные цвета золота, багрянца, зеленоватого подземного света, которым, наверное, освещается Посмертие, лиловыми оттенками, и, наконец, последним пронзительным лучом, напоследок освещающим, как невероятной мощи факел, уже потемневшее небо…
А на восходе та же последовательность, только звезда, находящаяся ещё под горизонтом, как рассказывала Элиза, уже окрашивает, хотя и слабо, небеса в мягкие розоватые тона, пока не прорежется первый, самый яркий, как я думал раньше, тот же луч, что и прощальный на закате, и не пронзит небо молодым, отдохнувшим за ночь, золотисто-розовым лучом…
А оказалось, что прекраснейшая и ближайшая из звёзд - горящая, жаркая, выпускающая целые фонтаны, бурлящая, беспокойная, самостоятельная Жизнь. Вот и первая разгадка на «неверном пути», и меня тут же ударяет обо что-то жёсткое, в первый раз оказавшееся сильнейшим ударом по голове, а теперь
