Туронок поглядел на меня с едва заметным раздражением.
— В какой-то мере — да. Но это может проявляться в большей или меньшей степени.
— Говорят, за исполнение роли Ленина платят больше, чем за Отелло?..
— Возможно. И убежден, что это справедливо. Ведь актер берет на себя громадную ответственность…
… На протяжении всего разговора я испытывал странное ощущение. Что-то в редакторе казалось мне необычным. И тут я осознал, что дело в прорехе. Она как бы уравняла нас. Устранила его номенклатурное превосходство. Поставила нас на одну доску. Я убедился, что мы похожи. Завербованные немолодые люди в одинаковых (я должен раскрыть эту маленькую тайну) голубых кальсонах. Я впервые испытал симпатию к Туронку. Я сказал:
— Генрих Францевич, у вас штаны порвались сзади.
Туронок спокойно подошел к огромному зеркалу, нагнулся, убедился и говорит:
— Голубчик, сделай одолжение… Я дам нитки… У меня в сейфе… Не в службу, а в дружбу… Так, на скорую руку… Не обращаться же мне к Плюхиной…
Валя была редакционной секс-примой. С заученными, как у оперной певицы, фиоритурами в голосе. И с идиотской привычкой кусаться… Впрочем, мы снова отвлеклись…
— …Не к Плюхиной же обращаться, — сказал редактор.
Вот оно, думаю, твое подсознание.
— Сделайте, голубчик.
— В смысле — зашить?
— На скорую руку.
— Вообще-то я не умею.
— Да как сумеете.
Короче, зашил я ему брюки. Чего уж там… Заглянул в лабораторию к Жбанкову.
— Собирайся, — говорю, — пошли.
— Момент, — оживился Жбанков, — иду. Только у меня всего сорок копеек. И Жора должен семьдесят…
— Да я не об этом. Работа есть.
— Работа? — протянул Жбанков.
— Тебе что, деньги не нужны?
— Нужны. Рубля четыре до аванса.
— Редактор предлагает командировку.
— Куда?
— В Пайде.
— О, воблы купим!
— Я же говорю — поехали.
Звоню по местному телефону Туронку.
— Можно взять Жбанкова?
Редактор задумался:
— Вы и Жбанков — сочетание, прямо скажем, опасное.
Затем он что-то вспомнил и говорит:
— На вашу ответственность. И помните — задание серьезное.
Так я пошел в гору. До этого был подобен советскому рублю. Все его любят, и падать некуда. У доллара все иначе. Забрался на такую высоту и падает, падает…
Путешествие началось оригинально. А именно — Жбанков явился на вокзал совершенно трезвый. Я даже узнал его не сразу. В костюме, печальный такой… Сели, закурили.
— Ты молодец, — говорю, — в форме.
— Понимаешь, решил тормознуться. А то уже полный завал. Все же семья, дети… Старшему уже четыре годика. Лера была в детском саду, так заведующая его одного и хвалила. Развитый, говорит, сообразительный, энергичный, занимается онанизмом… В батьку пошел… Такой, понимаешь, клоп, а соображает…
Над головой Жбанкова звякнула корреспондентская сумка — поезд тронулся.
— Как ты думаешь, — спросил Жбанков, — буфет работает?
— У тебя же есть.
— Откуда?
— Только что звякнуло.
— А может, это химикаты?
— Рассказывай…
— Вообще, конечно, есть. Но ты подумай. Мы будем на месте в шесть утра. Захотим опохмелиться. Что делать? Все закрыто. Вакуум. Глас в пустыне…
— Нас же будет встречать секретарь райкома.
— С полбанкой, что ли? Он же не в курсе, что мы за люди.
— А кто тормознуться хотел?
— Я хотел, на время. А тут уже чуть ли не сутки прошли. Эпоха…
— Буфет-то работает, — говорю.
Мы шли по вагонам. В купейных было тихо. Бурые ковровые дорожки заглушали шаги. В общих приходилось беспрерывно извиняться, шагая через мешки, корзины с яблоками.,.
Раза два нас без злобы проводили матерком. Жбанков сказал:
— А выражаться, между прочим, не обязательно!
Тамбуры гудели от холодного ветра. В переходах, между тяжелыми дверьми с низкими алюминиевыми ручками, грохот усиливался.
Посетителей в ресторане было немного. У окна сидели два раскрасневшихся майора. Фуражки их лежали на стаде. Один возбужденно говорил другому:
— Где линия отсчета, Витя? Необходима линия отсчета. А без линии отсчета, сам понимаешь… Его собеседник возражал:
— Факт был? Был… А факт — он и есть факт… Перед фактом, как говорится, того…
В углу разместилась еврейская семья. Красивая полная девочка заворачивала в угол скатерти чайную ложку. Мальчик постарше то и дело смотрел на часы. Мать и отец еле слышно переговаривались.
Мы расположились у стойки. Жбанков помолчал, а затем говорит:
— Серж, объясни мне, почему евреев ненавидят? Допустим, они Христа распяли. Это, конечно, зря. Но ведь сколько лет прошло… И потом, смотри. Евреи, евреи… Вагин — русский, Толстиков — русский. А они бы Христа не то что распяли. Они бы его живым съели… Бот бы куда антисемитизм направить. На Толстикова с Вагиным. Я против таких, как они, страшный антисемитизм испытываю. А ты?
— Естественно.
— Вот бы на Толстикова антисемитизмом пойти! И вообще… На всех партийных…
— Да, — говорю, — это бы неплохо… Только не кричи.
— Но при том обрати внимание… Видишь, четверо сидят, не оборачивайся… Вроде бы натурально сидят, а что-то меня бесит. Наш бы сидел в блевотине — о'кей! Те два мудозвона у окна разоряются — нормально! А эти тихо сидят, но я почему-то злюсь. Может, потому, что живут хорошо. Так ведь и я бы жил не хуже. Если бы не водяра проклятая. Между прочим, куда хозяева задевались?..
Один майор говорил другому:
— Необходима шкала ценностей, Витя. Истинная шкала ценностей. Плюс точка отсчета. А без шкалы ценностей и точки отсчета, сам посуди…
Другой по-прежнему возражал:
— Есть факт, Коля! А факт — есть факт, как его ни оворачивай. Факт — это реальность, Коля! То есть нечто фактическое…
Девочка со звоном уронила чайную ложку. Родители тихо произнесли что-то укоризненное. Мальчик взглянул на часы…
Возникла буфетчица с локонами цвета половой мастики. За ней — официант с подносом. Обслужил еврейскую семью.
— Конечно, — обиделся Жбанков, — евреи всегда первые… Затем он подошел к стойке.
— Бутылочку водки, естественно… И чего-нибудь легонького, типа на брудершафт…
Мы чокнулись, выпили. Изредка поезд тормозил, Жбанков придерживал бутылку. Потом — вторую.
Наконец он возбудился, порозовел и стал довольно обременителен.
— Дед, — кричал он, — я же работаю с телевиком! Понимаешь, с телевиком! Я художник от природы! А снимаю всякое фуфло. Рожи в объектив не помещаются. Снимал тут одного. Орденов — килограммов на восемь. Блестят, отсвечивают, как против солнца… Замудохался. Ты себе не представляешь! А выписали шесть рублей за снимок! Шесть рублей! Сунулись бы к Айвазовскому, мол, рисуй нам бурлаков за шестерик… Я ведь художник…
Был уже первый час. Я с трудом отвел Жбанкова в купе. С величайшим трудом уложил. Протянул ему таблетку аспирина.
— Это яд? — спросил Жбанков и заплакал. Я лег и повернулся к стене.
Проводник разбудил нас за десять минут до остановки.
— Спите, а мы Ыхью проехали, — недовольно выговорил он.
Жбанков неподвижно и долго смотрел в пространство. Затем сказал:
— Когда проводники собираются вместе, один другому, наверное, говорит: «Все могу простить человеку. Но ежели кто спит, а мы Ыхью проезжаем — век тому не забуду…»
