— Она на чужбине, среди чужих людей из другого мира, потому и не понимает того, что мы любим и ценим, — ответил юноша.
— Гей! Хоть бы кто-нибудь взял бы её от нас и увёл в тартарары, чтобы вернулась она туда, откуда приходит к нам ангел смерти…
— Чур, чур меня, чур! — воскликнул Андрийко, со страхом поглядев на старуху, которая, вытянув вперёд руки, отступала в сторону небольшой хатки, стоявшей у самого болота.
Старостиха приветствовала Андрия, сидя на крыльце терема. Её прекрасное лицо было печально и задумчиво, вокруг губ залегла морщинка горечи. Юноша сделал глубокий поклон, которому его когда-то обучал Сташко, а она ответила ему едва заметным кивком головы и указала на стоявшую напротив небольшую скамейку. Усевшись, молодой Юрша устремил свой взор на женщину, красоту которой ярко оттеняла покрасневшая листва дикого винограда и золотистого хмеля.
— Вижу, что ваше здоровье, рыцарь, значительно поправилось, — начала она своим обычным холодным тоном.
— Да, пани, благодаря милости божьей и вашей помощи. Потому после утренней молитвы только вам я обязан бить челом и помнить вас добром всю жизнь. Своим зельем вы спасли моё тело, а присутствием спасаете заблудшую душу от гибели.
Из-под опущенных век на красивое лицо юноши упал взгляд чёрных глаз, загадочный, как и сама женщина.
— Однажды, — сказала она, — эти самые уста уже обещали рыцарскую службу, но сердце позабыло о том, что они говорили, прежде чем потемнел подаренный мною шарф.
Из глубокого выреза золотисто-жёлтой корсетки он увидел кармазиновый шарф, тот самый, который некогда поднял князь Олександр. Офка посмотрела юноше прямо в глаза. Он чуть побледнел, но не дал сбить себя с толку.
— Вы забыли, досточтимая пани, что Сташко изодрал свой шарф в клочья, потому этот и должен был послужить знаком князю Носу. Не моя в том вина, что вы, уезжая с князем, забрали с собой и шарф.
Лицо старостихи заиграло румянцем.
— Достойный ответ! — сказала она, улыбаясь. — Только я просила об этом не вас, а Сташка, не зная, что он…
— Не зная?.. — спросил Андрийко.
— Да! Живя среди челяди, не думаешь, что они тоже люди из крови и мяса, молодые, пылкие…
— При вас, пани, была не только челядь!
— Ох!., вы…
На щеках Офки зацвели розы. Она отвернула хорошенькую головку в сторону и следила из-под длинных ресниц за каждым движением Андрия.
— Вы знаете, что рыцарская служба и любовь не одно и то же!
Андрийко склонил голову.
— О, конечно, знаю. Недаром люди говорят, что вы красивы, добры, как ангел, по не тот, что купается в сиянии вечного света, а холодный, как лёд, как ангел смерти.
Офка отрывисто, нервно засмеялась.
— Ах, рыцарь! — заговорила она. — В летах между нами невелика разница, но опытом я гораздо старше вас. Опыт же я приобрела в одиночестве. В одиночестве, повторяю, потому что можно быть одиноким и в толпе и рядом с мужем… Поглядишь вокруг и видишь головы, туловища, латы, таперты, киреи, шубы, сермяги, но не видишь людей.
— Однажды вечером в Луцке вы, пани, уже говорили об этом!
Офка вдруг поднялась и подошла к юноше. Её щёки алели, как разрезанный гранат, пунцовые губы пылали, глаза блестели, маленькие ручки схватили руку юноши и сжали сильно и страстно.
— Ох, не напоминай мне об этом, рыцарь, тогда это были лишь слова. Тогда я не искала в тебе души, а найдя её, только встревожилась. Но теперь, теперь, когда мы остались одни, окружённые бушующим морем, среди тупых слуг, не будем прикрываться сомнениями, недоверием и притворством! Ты спрашиваешь, почему я холодна, точно ангел смерти? Я несчастна! Вот почему! То, что я говорила тебе там, у камина, были лишь слова, то, что говорю сейчас, чистая правда!
Задыхаясь, она опустилась возле Андрийки на скамью. Из-под глубокого разреза было видно, как трепещет её грудь, а те же знакомые пьянящие запахи окутывали его, как и тогда, там, в замке…
Но на этот раз все стоявшие между ним и Змием Горынычем преграды рухнули, возникла лишь ненависть ко всему тому, что их до сих пор разделяло.
Тихо, словно ненароком, левая рука юноши обвила стройный стан женщины и коснулась её полного упругого тела.
— Ах! — вздохнула красавица и прижалась к груди Андрийки. — Не вини меня за холод, рыцарь, тебе не ведомо моё горе. Узнаешь, тогда уж и суди.
Вырвавшись из его объятий, Офка села на своё место и принялась рассказывать про Кердеевича. Поначалу ей не нравился намного старший, серьёзный боярин; однако вскоре она побывала на турнире, где он получил первую награду. Точно груши с дерева, летели его противники с сёдел, а он заставлял их всех ползти на четвереньках к её ногам и вставать лишь с её разрешения. Ей это доставляло удовольствие, а когда отец, все знакомые и даже король попросили её вступить в брак с Кердеевичем, она дала согласие. Вскоре она встретила друга детских лет, который воспылал к ней страстью и любой ценой решил разорвать намеченную свадьбу. По его совету она начала ставить Кердеевичу различные условия, с расчётом, что он их не примет и таким образом свадьба расстроится. Однако, ослеплённый её девичьей красотой, боярин был готов ради неё продать душу самому чёрту, соглашался на всё, принуждал, просил, умолял, и тогда она потеряла к нему уважение и благосклонность. Всё её существо взбунтовалось против ненавистного брака. Она отказывалась, находила разные отговорки, всячески увиливала, хотела даже бежать, но всё было напрасно. Отец не спускал с неё глаз и на все её мольбы и колебания неизменно говорил: «Хорошо, хорошо, всё утрясётся после венчания». Тогда, в последнюю перед венчанием ночь, она решилась и… отдалась своему любимому, дабы ненавидимый ею человек не чванился, что сорвал цветок невинности. И ещё надеялась, что, узнав об этом, Кердеевич не выдержит такого удара и откажется от брака. Но, к удивлению, её любовник просил ничего не говорить Кердеевичу, поскольку, дескать, как есть, так пусть и останется. Наставить «сумасшедшему старику рога» — не так уж грешно, а под широкими полами его боярской киреи хватит места и для двоих. И она тогда впервые покривила душой, обманув Кердеевича, а когда через неделю любовник уехал и навсегда скрылся где-то на Западе, постепенно привыкла к положению жены нелюбимого мужа, но ангельски доброго человека.
Её рассказ прервала служанка, заменявшая Марину, — бледная шестнадцатилетняя девушка с синими, как фиалки, глазами и грустным личиком. Она сказала, что обед на столе, и оба направились в терем.
Обставлен он был роскошно: стены обиты привезёнными из Италии дорогими узорчатыми коврами; на окнах и дверях портьеры и занавеси; на столе золочёный, тонкой чеканки, сервиз — живыми казались причудливо переплетённые группы мужчин и женщин и свисавшие с подносов и подставок цветы, виноград, колосья. В каждом художественном изделии западных мастеров проглядывала любовь к человеческому телу в его подлинной живой красоте и желание сбросить оковы набожно— ханжеского средневековья. Пророческий дар золотых дел мастеров сорвал этот весь запятнанный ворох тайных грехов, и разодранный неистовыми вспышками страсти белый подол лживой невинности, из-под которого щерила зубы бестия. Улыбнувшись, художник погладил её по всклокоченной голове и поднял из унижения, пыли и грязи до уровня человека, а её изначальные, природные порывы — до высот достойного человека стремления. Вот так произошло возрождение искусства, которое вскоре отыскало в неисчерпаемой древней сокровищнице свои образцы и своё оправдание.
Во время обеда старостиха и Андрийко, едва притрагиваясь к еде, оживлённо продолжали беседу, Речь зашла о великих событиях последних лет царствования Витовта. Офка принимала в них деятельное участие. Она сделала мужа перевертнем-ренегатом, облегчала деятельность Зарембы, осведомляя польские круги о замыслах сторонников независимости. И на упрёк Андрия, что это нехорошо, она лишь гордо тряхнула красивой головкой так, что кудри рассыпались по лебединой шее, и сказала:
— Нехорошо? Может быть, но брак и даже любовь — борьба, в которой один покоряется другому. Если
