еще…
Денег он у меня никогда не просил. Даже став взрослым. В детстве он говорил так: «Мама, не могла бы ты купить мне мороженое? У нас есть на это деньги?» И таким он остался до конца. Никогда не говорил: «Купи мне это или то!..» Всегда только: «Как ты считаешь, можно ли?..»
Я хотела отправить Андрея в английскую школу, но маме было тяжело его водить. К старости у нее развился туберкулез в закрытой форме, и она сильно болела. А английская школа находится от нас довольно далеко — там, где учился Юфа…
Андрей пошел в самую обычную школу. Сначала в ту, что через дорогу — в десятилетку. Там он проучился год или два, а потом мы перевели его в 448-ю, которую тогда только что построили. Вот эта школа была неважная. В каком смысле? В том, что дети там были такие… более жлобские, наверное… а он был пухленький, хорошенький такой… приглаженный. И он очень не любил эту школу.
Как раз к этому времени Валерий уехал за границу. Это было, наверное, году в 1973-м. Заявление-то Валерий подал раньше, но его целый год не выпускали. И классная руководительница Андрея поступила очень некрасиво. При всем классе она вызвала его к доске и прямо на уроке начала говорить, что у Андрея отец — предатель. Дико неприятный эпизод.
Я пошла к директору и говорила: «Как же так можно?» А он отвечает: «Я, мол, все понимаю, Лия Петровна. Но не могу же я ее за это уволить. У нас и так учителей нет… Да и муж ваш, если откровенно, не куда-нибудь, а все-таки в Израиль уехал… Сами понимаете…»
Олег Коврига — московский независимый промоутер
Во время записи «Пейте с нами!» оператор как-то попросил Свинью поговорить в микрофон.
Я очень жалел, что магнитофон не был включен.
Лия Петровна Панова — мама Свина
Андрей после этого старался прогулять школу всеми возможными способами. Он убегал от меня и прятался в подвале. Я его провожу в школу, а он прямо от дверей сбежит и спрячется. Прогуливал. Ему там было очень несладко.
Я уже потом это поняла. Издевались над ним. Если бы он был физически сильным, хотя бы на уровне этих жлобов, он бы, может быть, и смог с ними справиться. Но он не мог. Он ненавидел школу.
Хотя вообще лет до четырнадцати это был золотой ребенок. На него все нарадоваться не могли. Никогда не нахамит, никогда не скажет против. Он ни с кем не вступал в конфликты, со всеми соглашался. Как-то ему делали уколы, еще совсем маленькому. А это ведь, в общем, больно. Он зажмурился, перетерпел, потом открыл глаза и тихо говорит врачу:
— Спасибо.
Потом, когда он вырос, я поняла, что все это было внешнее, а внутри ему очень многое не нравилось. Но он не хотел этого показывать, копил в себе.
В детстве он очень много читал. Очень любил сказки и постоянно просил, чтобы я ему рассказывала. Мы включали музыку, и я начинала рассказывать. Он прибегал ко мне вечером и просил продолжения вчерашнего рассказа. А я просто делала такое ассорти из всех сказок, какие знала. Ну и сама придумывала много чего.
Мне часто приходилось брать его с собой в театр — на работу. Не с кем было оставить дома. Во время спектаклей он сидел за кулисами, и мне казалось, что ему там нравится. А уже потом, в одном из интервью его как-то спросили — мол, ты вырос в театральной семье, какие у тебя впечатления о театре?
— Самые отвратительные! — ответил Андрей. — Без конца замученные голые потные женщины…
Я отвела его в актерский детский сад. Он так плакал, так плакал… но меня все-таки заставили уйти — мол, обойдется, привыкнет. На следующие сутки он начал плакать уже с ночи:
— Мама! Не води меня туда…
Я все равно его отвела. А когда пришла за ним, воспитательница говорит:
— Знаете, наверное, не надо ему ходить в сад… Он не ест и постоянно ждет вас. Первый раз такое вижу.
Это было уже поздней осенью. Воспитательница рассказывала, что, когда все гуляли, он специально сел на скамейку и снял ботиночки. Чтобы простудиться. И простудился-таки.
У меня болела мама, а мне нужно было ходить на работу. И я отправила его летом в лагерь. Там вожатая сказала мне то же самое. Андрей целыми днями ходил вдоль забора и смотрел — не иду ли я за ним? Он не любил ни детские сады, ни лагеря… Но все равно приходилось летом отправлять его. У меня была работа, мама болела…
Он был очень домашним. Из Ялты, из шикарного лагеря Всероссийского театрального общества, он писал мне письма: «Мама, мне очень плохо, забери меня…» Поэтому, наверное, он из дома до конца так и не ушел. Пытался жить у своих женщин, но всегда возвращался.
Внешне он выглядел очень жизнерадостным. Но внутри у него, я знаю, все время была какая-то боль. Ему было необходимо как-то выплеснуть ее, но при этом никого не обидеть.
…
В школе он с трудом доучился до восьмого класса и пошел в техникум медицинского оборудования. Но, когда там сказали, что из всех выпускников в городе остается только десять процентов (а остальных отсылают неведомо куда), я его забрала.
Он перешел просто в медицинский техникум, и, мне кажется, именно там он начал пить. В школе он вообще не пил. Даже вина. А вот когда перешел в этот техникум — смотрю, один раз приходит домой не в себе… второй…
Потом он заболел, много пропустил, и снова я его забрала — уже из второго техникума. Родственники меня уговорили — давай его на завод. Там его, мол, исправят. От чего исправят?.. С этого завода мне его один раз вообще принесли невменяемого. Он работал фрезеровщиком. Это тоже ему явно не подходило.
После завода Андрей устроился на курсы продавцов радиотоваров. Вот тогда и началось его увлечение музыкой. А в детстве он увлекался марками. От ларьков, от магазинных витрин его было не оторвать… Я ему в этом очень потакала, покупала все, что он хотел.
А после курсов радиопродавцов пошло увлечение пластинками. Я помню, как Андрей с компанией ездил на рынок. Все эти диски, плакаты, облавы, погони дружинников… И он стал заниматься гитарой. Играть его учили какие-то взрослые ребята — сейчас я их в нашем районе уже не вижу. Он день и ночь просиживал дома, играл. Ну, тоже хорошо.
А дальше должна быть армия. Я его спросила — ты хочешь в институт? В какой? Он ответил, что пошел бы в театральный.
Он прошел первый тур у Кацмана — в одном потоке с Максимом Леонидовым, который позже собрал группу «Секрет». Все вроде стало складываться. Его вроде бы собирались принять. Но представитель партийной организации спрашивает — а как твое отчество? Валерьевич? А кем тебе приходится Валерий Панов? Андрей говорит — отец. И на следующем туре его зарубили.
Тогда у меня была очень хорошая знакомая — актриса из Пушкинского театра. Я очень переживала, а она мне говорит — не переживай, я тебя сведу с нашим режиссером Игорем Горбачевым. Поговоришь, может, он поможет.
