- Значит, как? Приехал и прямо сразу тут поселился? Говорил что-нибудь? Спрашивал о ком-либо?
- Еще бы не спрашивал! - Пани Ласак рассмеялась. - Они уж очень охочи выспрашивать. Вытащил какую-то бумажку и лепечет мне. Только я и поняла, что ему нужен Герман. И сразу себе подумала, что они начнут вместе шпионничать.
- Не понимаю. Что значит «шпионничать»?
- Будете мне голову морочить, что не понимаете! Они все время у нас тут шляются. То он турист, то он то, то он это… Вежливые теперь, здороваются, гутен морген, а свое дело знают.
- Какое такое дело, пани Ласак?
- А то вы не понимаете! Я сразу помчалась к уважаемому пану доктору и сказала ему: «К Герману приехал какой-то немец, значит надо бежать в Голчевицы в милицию». Пан доктор мне ответил, чтоб без паники, что он сам пойдет и посмотрит, Пришел, посмотрел на гостя, поболтали между собой по-немецки, Наш ведь пан доктор может по-всякому разговаривать, даже по-латыни, что твой ксендз из Голчевиц. Вернулся он, значит, и сказал, что немец на экскурсию приехал, дворец хочет осмотреть и больше чем на два дня не останется. То ли редактор какой, то ли еще кто… А там - кто его на самом деле знает. Немец - это немец, царствие ему небесное. Пусть пан Германа выспрашивает. Он целую ночь с гостем разговаривал и Труду за водкой в Голчевицы посылал.
- Выпивали?
- Э-э-э… И какая у немцев выпивка? Вы у Германа спросите.
- А как насчет похорон? Вы присутствовали на них?
- Нет.
- Немца после смерти видели?
- Издали.
- Где видели?
- Да здесь.
- Как он лежал?
- Обыкновенно. Как всякий покойник. Готовенький. Прямо сразу бери и в гроб клади.
- Я спрашиваю, в каком положении он лежал.
- Ну, голова его была у кресла, а ноги около камина.
- Как вы думаете, пани Ласак, почему он умер? Ведь он был еще молодой человек.
- Молодой не молодой, с каждым может случиться. Вы лучше повыспрашивайте у Германа.
- Вам не показалось это странным? Приехал человек и сразу умер.
- Меня уже ничем не удивишь. Я много чего на своем веку повидала. Мог бы и не лазить в ту комнату.
- В какую комнату?
Ласак смотрит на дверь, потом, словно чего-то ожидая, на меня. Все время теребит в руках платочек.
- Ах, та комната… - говорю я безразличным тоном. - Та, где шесть стульев?
- Семь, - деловито поправляет меня Ласак. - На столе шесть приборов, а стульев семь. Одного прибора нет. О н не любит тарелок.
- Кто такой, пани Ласак?
- Ну тот, кто там сидит себе…
- Откуда вы знаете, что он не любит тарелок?
- Откуда? Еще бы мне не знать! Уж будет второй год, как я поставила е м у прибор. Прихожу на другой день, чтоб пыль стереть, смотрю - на полу одни черепки. Ничего, думаю, это просто ветер набедокурил. И ставлю, значит, другой прибор. Снова через месяц заглядываю в комнату, смотрю - опять черепки. Ну, видно, е м у не понравилось.
- Кому?
- А я знаю? Е м у. Так все говорят,
- Вы е г о видели?
- А то как же.
- О н старый или молодой?
- А я знаю? Лица-то ведь у него нет,
- Что это вы болтаете, пани Ласак?
- Я знаю, что говорю. Если сказала - нет, значит - нет. О н вот так облокотится и сидит. Как только я войду - уходит. Кое-когда поворчит, словно е м у не по нраву пришлось, что я здесь. Но делать он ничего не делает.
- Куда уходит?
- Вроде в башню. Герман говорит, что о н оттуда смотрит на море.
- И вы не боитесь?
- Раньше не боялась. Но теперь, как этот немец там ужинал…
- Немец там ужинал? С кем?
- Один. Велел накрыть себе на е г о месте… Вы… слышите? О н. Опять пришел. И теперь так каждый день, о!..
Пани Ласак поднимает вверх указательный палец и закрывает глаза. Секундой позже до меня доходит, что я тоже сижу с закрытыми глазами. И слушаю, и слышу… Да, действительно, слышу. Не шаги, но шуршание подошв по полу. Я тут же открываю глаза и замечаю усмешку на лице Ласак. Она очень довольна.
- А вы мне не верили!
- Эта комната как раз над нами?
- Да. Вы слышите? Вот о н уселся.
Ласак снова поднимает палец. Я крепко беру ее за руки и заставляю встать. Она сопротивляется.
- Мы сейчас пойдем туда, - говорю я,
- Нет, - Ласак вцепилась в кресло.
- Вы же сказали, что не боитесь.
- Да… Но теперь… Теперь о н другой, совсем другой. Как убил этого немца, то очень изменился. Я прошу вас, прошу…
Я тяну ее к двери, слабую и растерянную. Только в темном коридоре прихожу в себя. Зажигаю фонарь и беру пани Ласак под руку. Лестница трещит под нашими ногами. Влажной ладонью я нащупываю перила.
- Я умоляю вас!
- Успокойтесь.
- Не надо туда ходить! - Голос пани Ласак срывается и переходит в шепот.
Я отпускаю ее у самых дверей.
Верхний холл пуст. Единственная дверь. Высокая, почти под самый потолок. В замке торчит ключ. Я дергаю ручку, но дверь не подается. У меня не хватает смелости повернуть ключ, хотя за дверью - абсолютная тишина. Только вдалеке ревет море, И больше ничего, ни единого звука.
Наконец решаюсь открыть. Переключаю фонарь на рассеянное освещение, и комнату заливает призрачный серый свет,
Совершенно пусто.
Это значит, что в комнате ничего нет, кроме того самого стола, вокруг которого стоят семь стульев, и черного длинного, как саркофаг, буфета. Два широких окна закрыты темными шторами. И еще дверцы. Маленькие, интимные, врезанные в противоположную стену. Пахнет пылью и истлевшим деревом. Надо будет все это осмотреть днем, конечно, лучше осмотрю при дневном свете… Потом я думаю о следах, которые оставят здесь мои подошвы. В желтом круге света, выхватившем фрагмент запыленного пола, я не вижу ничего, что хотя бы приблизительно походило на отпечаток человеческой ноги. Поднимаю фонарь, вожу лучом света по стенам, он вырывает из темноты трещины в штукатурке, дыры в занавесах на окнах, паутину, застывшую как сталактиты.
Слышу треск, мягкий, нежный, словно кто-то за моей спиной ломает еловую веточку. Оборачиваюсь, направляю туда фонарь и вижу, как маленькие дверцы, врезанные в голую стену, слегка приоткрываются. Я одним прыжком приближаюсь к дверкам, одним рывком распахиваю их настежь и оказываюсь в начале темного туннеля, настолько низкого, что я должен нагнуть голову, чтобы сделать дальше хоть шаг. Тьма коридорчика поглощает свет фонаря, но все же в самом его конце мне удается разглядеть еще одни двери, такие же низкие, как и эти, которые минуту назад отворил ветер. Наверняка ветер. И сейчас мне еще кажется, что я слышу его гаснущий шелест. Конечно же, ветер!..
Я вытираю лоб, потом кричу. В глубине низенького коридорчика распахиваются дверцы.
III. „ОН СДЕЛАЛ ЭТО В БАШНЕ…“
1
- Еще раз, шеф? - спрашивает доктор Куницки, его левая бровь насмешливо подрагивает.
Я отстраняю стакан. Хватит. Спирт огоньком бежит в груди. Домбал тоже с трудом сдерживает усмешку, затем склоняется над трупом немца, нарочито показывая, что его совершенно не интересует мое состояние. Он перекидывается с Куницким замечаниями относительно особенности трупных пятен, пересыпает тальк из одной баночки в другую, в общем, держит себя так, как будто меня не существует вовсе.
Я спрашиваю, посылали ли за Фричем.
